– Но… – начал было Франц.
– Что «но»?! – взъярился Чико.
– Но, говорю, Хосе, он же сам…
– «Сам»! «Сам»! – Чико презрительно поморщился. – Да ты подумай, Франц, зачем Хосе тот дом? А зачем та женщина? А зачем тот непонятно чей младенец?! Да он…
– Но мало ли! Тут, знаешь, пришли такие времена…
– Да уж пришли! Вот это верно! Но скоро кое-кто уйдет! Держу пари, что этим «кое-кто» будешь ты, мой милый Франц! Нет-нет, не ты. А все же ты, Гаспар! Уж слишком много ты всякого знаешь! Что, разве не так?
Гаспар пожал плечами, но смолчал. Чико спросил:
– Генерала ждешь?
Гаспар опять не спорил.
– Ну, так и жди его! Жди! Жди! – и Чико наконец замолчал…
И впереди тоже молчали. Мадам о чем-то думала и хмурилась. Да и сержант был тогда не сказать чтобы весел. Он же опять думал о Хосе. И еще о Курте и о Саиде. Вот уже нет этих троих, думал сержант, а кого они не досчитаются следующим? Быть может, Чико? Нет, вряд ли, он слишком хитер. А Франц осторожен. Тогда, что ли, Гаспар? Нет, подумал сержант, Гаспар хитер как Чико и осторожен как Франц. То есть тогда получается, что следующая очередь – его самого. Подумав так, сержант с удивлением отметил, что о своей смерти он подумал словно о чужой. Хотя чему здесь удивляться, он же человек военный, а военные все… не такие, как статские. Так, говорят, когда они этим летом вошли в один из русских городов, Жером, брат императора, гуляя по саду, рубил саблей мелкие деревья и приговаривал: «Пусть все чувствуют, что здесь война!». А когда еще в каком-то городе, кажется, в Могилеве прошел слух о возможном мятеже, то тамошний военный губернатор отдал приказ подвязать все колокола, чтобы возмущенные жители не смогли ударить в набат. Да, что ни говори, а война изменяет характер и влияет на привычки. Когда сержант был маленьким, он ходил босиком, а теперь он не мыслит остаться без шпор. Без шпор для него как без рук, а сабля – это продолжение руки. Саблей можно сражаться, бриться, резать хлеб. И защищать тех, кого ему поручено доставить по назначению. И он так и делает – то есть защищает в меру своих сил. Правда, при этом еще совсем не лишним было бы знать, от кого защищает, кого и почему. В известном деле под Москвой на правом фланге Армии располагался корпус Понятовского, то есть польские и литовские части. Значит, подумал сержант и поморщился, если вспомнить, что она сказала, что, мол, этот человек… ну, ее муж… из легкой кавалерии, то это, надо полагать, получается дивизия Зайончека, а он, тот человек – уланский офицер. И тогда, черт возьми, они там, говорят, лихо рубились, совсем уже очень сердито подумал сержант, там, говорят, одних атак тогда было…
Но вспомнить уланские атаки сержанту совсем не хотелось – и он и не стал этого делать. И вообще, подумал он тогда, чем гадать непонятно о чем, не проще ли спросить напрямую? Сержант повернулся…
И замер! Потому что Мадам уже смотрела на него! Глаза у нее были темно-серые, глубокие… и, как всегда, непонятные. Сержант растерялся и поэтому сказал совсем не то, что хотел:
– Вы, я вижу, устали, Мадам. Тогда можно сделать привал.
Но Мадам отрицательно покачала головой. Сержант не стал настаивать и промолчал. И подумал, что как это еще кто-то смеет утверждать, будто светские дамы все как одна капризны и своенравны, да лучше бы молчали эти умники – так, как сейчас молчит он!.. И тут же сам не выдержал – сказал:
– Вы славная женщина! Вы ни на что никогда не жалуетесь. Мне даже трудно представить, насколько счастлив ваш супруг…
Но тут Мадам вдруг горько усмехнулась и вновь отрицательно покачала головой. Вдруг – можно сказать – ни с того ни с сего! Сержанту стало жарко! Конечно, этот жест можно было понимать очень даже по-разному. Однако человек так уж устроен, что первым делом он почему-то полагается на чувства, а уже только потом на рассуждения! Так и сержант тогда – он сразу же спросил:
– Как?! Да вы разве не замужем?!
Мадам согласно опустила ресницы, подумала немного и добавила:
– Да. Я лишь обручена. И то…
– Мадемуазель! – воскликнул сержант. – О, простите ради Бога! А я вас, по незнанию…
– Нет! – перебила сержанта Мадам. – Все же пусть так будет и дальше: Мадам так Мадам! Да и я так привыкла.
– Конечно! – закивал сержант. – Конечно! Но… Просто нельзя поверить! – это он сказал уже совсем не к месту. – Вы такая… Вы такая…
– Никакая! – сказала Мадам очень строго.
Сержант смешался, он не знал, как лучше выразить всё то, что… Ну, вы понимаете! И они просто поехали молча. Молчание красит мужчину и глупую женщину, а вот умная женщина много при этом теряет. Ведь глупая женщина что? Она с превеликой охотой говорит, говорит, говорит – обо всем! И мы разочарованы. А умная? О, умная говорит лишь о том, что может пойти ей на пользу…
И все-таки даже самые умные женщины порой тоже забываются. Или увлекаются. Или просто устают недоговаривать – кто знает! И так же и тогда: никто не знает, почему так получилось, но тогда было вот как: Мадам еще плотнее запахнулась в шубу, внимательно, даже очень внимательно посмотрела вперед, как будто там можно было увидеть что-то интересное… и вдруг заговорила – нервно и отрывисто:
– Мой отец беден и брюзглив. Мой жених бежал из-под венца. А мой брат… А я порхаю как бабочка! – и тут голос у нее окончательно дрогнул, но она все равно продолжала: – Я порхаю, порхаю, а кругом-то зима! А кругом-то… О, Боже! Я обо всем совсем забыла! А ведь спросят! И спро…
И это всё! Мадам вдруг резко замолчала, отвернулась. И снова они ехали молча. Потом Мадам, опять же не глядя на сержанта, уже совершенно спокойно сказала:
– Зря вы меня похвалили, я такая же как и все.
– Нет, нет, Мадам! Вы…
И сержант осекся! Потому что Мадам вдруг посмотрела на него – прямо глаза в глаза! А глаза у Мадам, как, уже кажется, упоминалось, были очень особенные – красивые и до того бездонные, что, кажется, в них можно падать всю жизнь, лететь, поражаться, замирать от восторга и ужаса… и так и не достичь дна, потому что никакой жизни на это не хватит. Вот так-то вот! Они, эти глаза, приветливы, добры – и тем не менее вы совершенно уверены, что эта пропасть не для вас, вас там не ждут, вы там не разобьетесь, да и не только вы, но и любой другой – ведь это же бездонные глаза! И тем не менее…
– Мадам! – сержант собрался с духом. – Скажите мне…
– Нет-нет! – ее глаза испуганно погасли.
– Мадам!..
И о как ей не хотелось тогда отвечать! О, Пречистая Дева, спаси, испуганно подумала Мадам, после чего поспешно осмотрелась по сторонам… и вдруг громко воскликнула:
– Смотрите!
Сержант попридержал Мари, повернулся туда, куда ему указывала Мадам…
И только головой покачал, потому что это было довольно-таки неприятное зрелище – неподалеку от обочины, у едва теплящегося костра, сидели двое пехотинцев, а третий лежал на снегу и негромко стонал. Сидевшие безо всякого интереса посмотрели на остановившийся отряд и опять отвернулись. Вид у них был просто ужасный, и шинели грязные, оборванные. Но, правда, еще можно было определить, что это рядовые сорок четвертого линейного полка. То есть, подумал сержант и поморщился, они из девятого корпуса маршала Виктора, с северного направления. Какая досада! Ведь девятый в серьезных делах не участвовал, и поэтому было много разговоров о том, что когда они подойдут, то сразу станет легче. И вот они подошли – полюбуйтесь! Но война есть война. И сержант как ни в чем ни бывало спросил: