Хлопцы пошли пытать. Руки у них у каждого — ого! А что панский платочек? Будто смех. А вот не разрывается, и все. Рвали они его, рвали, рвали — не разорвали. Пилип, он рвал последним. Он аж вскочил, рвал, рвал… А после, разозлясь, шарах его в огонь! И зашипел огонь, позеленел, дымом пошел! Ох, тогда они перепугались! Повскакивали все, не знают, что им делать. А я — в огонь! Платочек выхватил, расправил, отряхнул. Он каким беленьким, чистеньким был, таким и остался. Вот где диво так диво! И огонь опять справно горит, как будто ничего с ним не было. Стою я, молчу. И все они молчат. Потом Пилип вдруг говорит:
— И что, ты его этим платком удавишь, что ли?
— Там будет видно, — говорю.
И правильно сказал. Потому что я тогда ни за что бы не угадал, что после было. А после было так…
Нет, не могу. Подождите еще…
Ну, вот. Так это было. Утром мы вышли на канаву, я им говорю:
— Как только анжинер появится, вы мне это сразу скажите.
И пошла работа. Копаем все. Уже не как вчера, уже все свое дело справно делают. Земля так и летит! Хорошая земля, и берег крепкий, не плывет, и укреплять его не надо. А анжинер, я подумал тогда, он всегда уже только за полдень появляется, так что, думаю, мы еще много успеем. Вот только кому все это потом будет надо, когда я такое задумал? Ведь если я анжинера убью, разве Цмок мне такое простит? Разве он после даст дальше копать? Да сожрет меня Цмок, утащит за собой в дрыгву, как пана Михала. А хлопцев, глядишь, и помилует. И это правильно, потому что кто они такие? Подневольные. Я, конечно, тоже подневольный, но это с меня все началось. Это я всегда, как только чарку выпью, так сразу начинаю выхваляться, что пущи не боюсь, и никого в той пуще не боюсь, и я в прошлом году, и даже еще в позапрошлом, когда в пущу ходил, Цмоку ничего не подносил, над другими смеялся, и мне это сошло, я совсем осмелел. Вот почему, когда Якуб стал меня спрашивать, пойду ли я копать, я сразу согласился. Вот так я хлопцев и подвел под это дело гиблое, значит, мне теперь за все это и держать ответ. Одному!
Только я так подумал, как слышу:
— Демьян!
Разогнулся я, глянул…
Идет анжинер! Опять в окулярах. Руки потирает, ухмыляется. Ох, думаю!..
Нет, ничего я тогда не подумал. А сразу — ш-шах! — панский платок из рукава достал, шах-шах! — быстро утер им лопату, опять спрятал в рукав, стою.
Он подходит. Еще шире ухмыляется.
— Что, — говорит, — работаем?
— Да, — говорю, — такая наша доля.
А он:
— Доля у всех одна. Запомни это!
О, думаю, сразу грозит! Ну и ладно. Молчу. Он говорит:
— Пойдем, посмотрим, что вы тут нарыли.
Пошли по бережку. Он смотрит на канаву, примеряется. Хлопцам кивает, как старым знакомым. Хлопцы не знают, как им быть. Стоят как пни. Руки у всех дрожат. Ну, молодые еще, чего с них возьмешь. А я, матерый волк, лопату на плече несу, глазами зыркаю.
Анжинер остановился, повернулся ко мне, говорит:
— Хорошая работа получилась. Сколько вам старый князь за нее посулил?
Я в ответ:
— А зачем тебе это?
А он:
— А может, я хочу перекупить!
— Как это так?
— А очень просто. Вот старый князь посулил тебе пятьдесят чистых талеров, а хлопцам, я слышал, по три, тоже чистых. А я нечистых дам, зато по шесть. А тебе даю сотню, Демьян, чтоб вы всю эту работу обратно закопали и заровняли.
Я говорю:
— Так пан князь…
А он, анжинер, засмеялся, рукой замахал, я замолчал, а он на хлопцев посмотрел, потом опять на меня, и говорит, чтобы все слышали:
— Да какой он здесь, в пуще, пан? Он пан там, у себя на острове, в своем маёнтке. А здесь пан я! И потому как я вам сейчас скажу, так оно и будет. А вот что я скажу: даю вам времени до вечера. Засыплете и заровняете эту смердящую канаву, дам вам каждому по шесть, а тебе, Демьян, как старшему, сотню нечистых талеров, и отпущу живыми. А нет, так не пеняйте потом на меня. Понятно?
— Понятно, — говорю.
— А если понятно, тогда чего стоишь как пень?
— А я и не стою! — говорю. — Я вот что делаю! — и х-ха! — его своей железной лопатой от правого плеча и наискось до пояса! Хруст по костям, ребра защелкали — лопата вся через него и в землю ш-шах!..
А он стоит, как и стоял. Ухмыляется! Только видно: чужинская свитка на нем, как я и говорил, от правого плеча наискосок до пояса порвана напрочь. Как саблей рубил!..
А толку что?! Он вдруг:
— Ой, ой! — кричит. — Ты что это, Демьян, мне весь наряд порвал? Да как же я теперь на люди покажусь! Ой, ой! — и так по голове себя, обеими руками по ушам, плясь!..
И исчез. Как будто его здесь и не было. А я стою пень пнем, моя лопата аж по самый черенок в землю вошла. Земля там мягкая, сырая, а я…
Раз, два рванул… А вырвать не могу. Вот до чего вдруг ослабел! Отпустил я лопату, пот со лба утер, осмотрелся…
А все мои хлопцы уже вокруг меня собрались. Стоят, молчат. Ох, недобро молчат! А тут еще Пилип вперед выходит, весь белый, даже губы белые, и злобно говорит:
— Ну что, Демьян, помог тебе пан Якуб?
Я молчу. А он свою лопату поднимает и дальше:
— Много ума теперь в тебе?
Я говорю:
— А на, попробуй!
Сам думаю — и хорошо, это быстро: лопатой — ш-шах!.. Но он, Пилип:
— Э! — говорит. — Я тоже не дурень!
И х-ха! — лопату в сторону отбросил. И в крик:
— Бей его, хлопцы! Меси!
Навалились они на меня. Ох, били они! Ох, месили! Руками, ногами, ногами! Били, душили, рвали! Ох-х!..
А после ничего не помню. Долго, наверное, лежал и ничего не чуял. Потом очнулся. Глаза открыл — а ничего не вижу! Все в крови. Чую, лежу ничком, а руки за спиной заломлены, завязаны. Раз, два рванул. Нет, чую, не порвать. Чую, они мне тем панским платком руки связали. Эх, думаю, так мне теперь лежать и лежать, покуда Цмок сюда не придет и меня не сожрет. А, думаю, пусть жрет. А хлопцы, думаю, уже ушли. Может, им повезло.
Вдруг чую, слышу по земле — кто-то ко мне подходит. Вот подошел, вот сел возле меня. Вот перевернул меня на спину. Вот мне лицо утер. И говорит:
— Демьян!
Я глаза открываю…
И вижу — это анжинер. Уже без окуляров. Веки свои змеиные закрывает, открывает, закрывает, открывает. Ухмыляется.
— Что, — говорит, — было тебе? Небось немало?
Я молчу. Он говорит:
— На Якуба ты не обижайся. Он все правильно делал и правильно тебя учил. Просто я его под руку сбил. А тебя крепко били, Демьян?