Вот он чего мне тогда говорил, вот до чего он был тогда напуган — совсем ум потерял! Вот я ему, как малому, и говорю тогда в ответ: пан судья, да ты хоть представляешь, чего просишь? Да ты знаешь, что такое по нашим по зимним дорогам пройти целому полку стрельцов до самых ваших Зыбчиц? Да я лучше сам один поеду и твоему Цмоку голову откручу, будет он мне тогда знать, как мой тихий народ баламутить! А Стремка мне в ответ: ну, ваша великость, я не знаю, может, вам у него не одну, а три головы придется откручивать. А я: а хоть бы и семь, так и семь откручу! После зажарю и сожру! А он: кишка у вас будет тонка, ваша великость! Никто ему…
Только дальше я его слушать не стал. Крикнул стрельцов, они его взяли и вкинули в холодную. Чтобы охолонулся. А я, весь гневный, красный весь, пошел к себе. Нюра меня увидела, перепугалась, стала спрашивать, что да к чему. Я ей все как есть и рассказал. Вот дурень так дурень! И она меня за это сразу наказала. Ой, говорит, а ведь пан Стремка прав, Цмока трогать нельзя, а хлопов нужно. И чего этот пан Сидор только пьянствует, а как домой придет, так свою законную бьет, бьет, бьет смертным боем! Что она ему сделала? Что, мало деток народила или еще мало чего? Вот пусть теперь этот твой Сидор собирается, идет на Зыбчицы и пусть там свою удаль на Цмоке, а не на бабе показывает!
И много она еще чего подобного кричала, как будто это не Сидор, а лично я его жену бью, колочу. Вот он какой, бабий разум!
Но, правда, и я тогда был не умней. Хрясь, хрясь кулаком по столу и кричу: дура, молчи, как сказал, так и будет! Пойду на Зыбчицы и удавлю эту нечисть поганую, очищу державу от скверны! Встал, и ушел, и хлопнул дверью.
Ушел я, сами понимаете, не в Зыбчицы. Ушел к себе в рабочий кабинет, целый день там сидел, размышлял. А после пошел к доктору Сцяпану.
Но и доктор меня не утешил. Тоже сказал, что Цмока мне лучше не трогать, что лучше вообще тихо сидеть, молчать. Га! Ему хорошо! И у него это всегда ловко получается: чуть только стемнеет, он сразу от себя всех выгоняет, закрывается, ставит на стол кувшин вина покрепче и после пьянствует всю ночь. А утром говорит: я размышлял! Так было и тогда: я прихожу к нему, солнце еще не село, а от него уже разит. Да плевал я на его советы! А вот закрыться бы да никого к себе не допускать — это он дельно придумал. И я тоже закрылся, и только к кувшину…
Стучат! Я злобно так: чего?! А мой Рыгор из-за двери: ваша великость, делегация! Ат, думаю, вот никогда мне нет покоя! Открываю. Заходит мой Рыгор и говорит: так, мол, и так, ваша великость, тут прибыли паны, стоят внизу, шумят, допустить? Кто, спрашиваю, там? Да, говорит, княжич Хома, сын покойного князя Мартына, княжич Гнат, сын такого же покойного князя Федора, с ними их всякая родня и соседи, голов с пятьдесят, и все они злы, как собаки, хотят срочно с тобой говорить, ваша великость, как быть? Га, говорю, известно как! Не хватало еще, чтобы они здесь натоптали, перегаром надышали. И вообще, в державе должен быть порядок!
Веди их, как это и положено, в аудиенц-залу, и пана великого писаря туда же кликни, и его писарчуков, и стрельцов на двери чтоб пан Зуб поставил, да побольше, и я скоро приду, пусть подождут, не велики паны!
Рыгор ушел. А я еще немного посидел, но пить вина уже не стал, только орехов пощелкал, погрыз, потом уже взял булаву, пошел. Прихожу я в ту аудиенц-залу, смотрю: они уже сидят по лавкам, а сбоку, у окна, сидят мои писарчуки, над ними стоит пан Мацей, великий крайский писарь, очень надежный человек, а на дверях везде стрельцы с аркебузами. Так, хорошо! Я сел на свое место, а это будет вдвое выше их лавок, глянул на них сверху вниз, говорю: как живете-можете, васпане, чего такие хмурые? Они молчат. Только слышно: скр-скр-скр — писарчуки строчат, мои слова записывают. Записали и ждут. А эти и дальше молчат. Ну, говорю я и встаю, если вам, Панове, мне сказать нечего, тогда я ухожу, у меня много дел.
Ой, чего тут сразу началось! Тут они все разом повскакивали и ну орать-брехать наперебой, что вот, мол, ты какой, наш господарь, так высоко взлетел, что ничего уже вокруг себя не видишь, а за жупан тебя да и на землю, к нам, у нас земля дрожит, дрыгва бурлит и кровью обливается, знатнейшие ясновельможные князья, а с ними целая хоругвь славных панов, от лютого врага все как один полегли, а тебе, ваша великость, хоть бы хны, да что это за господарь такой, где правда на земле, где… Да! Много чего они тогда себе позволили орать. А я стою, молчу да усмехаюсь, смотрю — писарчуки строчат, все подробно записывают, пан Мацей усы подкручивает, тоже усмехается. А эти брешут, брешут, брешут — и ни один из них не захлебнется! И я тогда…
Ат, говорю — и булавой кр-рак по лавке! Ат! Кр-рак! Ат! Кр-рак! А потом грозным голосом, громче их всех, вместе взятых, кричу: молчать, васпане, это не корчма! Это не хлев, чего ревете?! Что, думаете, я не знаю про Сымонье? Да я все знаю, больше вашего! И все, что надо, сделаю! А будете и дальше так орать, тогда и сам сейчас уйду, и вас отсюда попрошу! Геть! Тишина! И опять кр-рак булавой, кр-рак, кр-рак!
Они мало-помалу стишились. Сели по лавкам, отдуваются. Я тоже сел и говорю: кто из вас старший, панове, тот пусть говорит, только один, а я его послушаю, а после буду отвечать. Встает пан Халимон Деркач, покойного князя Мартына дядя по кудели, и начинает злобно говорить, что вот, мол, господарь, ваша великость, какие нынче грозные, кровавые дела у нас в Крае творятся, всякая нечисть поганая прямо посреди бела дня на родовитое панство кидается, целыми хоругвями его пожирает — и все это ему безнаказанно сходит, куда ты только смотришь, господарь?! И смотрит на меня, глазюки вот такие вот, по яблоку, усы вот так, торчком! И ждет, что я ему отвечу.
А я не спешу. Я сперва усы себя огладил, после чуб, после к писарчукам оборачиваюсь, спрашиваю, записали они Халимонову речь или нет. Отвечают: записали точно всю. И вот только потом уже, еще раз чуб пригладивши, я тому панству отвечаю. Во-первых, говорю, не среди бела дня, а темной ночью было это дело, это раз, и это очень важно, а почему это важно, потом объясню. А вот и два: а где все это было, Панове? В Сымонье. А что они, отцы и братья и соседи ваши, что они там делали, а? Кто их туда, в чужой маёнток, звал?
Они разом тогда: какой это чужой? он ничей! он по закону…
Кр-рак! Кр-рак я булавой! И говорю: Панове, я покойному князю Мартыну уже говорил, и от покойного князя Федора я этого тоже не утаивал, да это и так всем известно: по закону нашему и Божьему князю Сымону наследует его сын Юрий. Так это или нет?!
Они опять: гав, гав! нет того Юрия! гав, гав! он в Златоградье сгинул, гав!
А я: а у вас на то бумага есть, что его уже нет? А у вас есть на то свидетели? Вот то-то же! Вот потому я покойным князьям во вступлении в наследство и отказывал, я ждал, когда про пана Юрия хоть что-нибудь да прояснится. Но они, покойные паны, меня не послушались, а пошли грабить, своевольничать, они на чужое позарились, и вот что теперь получилось, Панове! Нет теперь того Сымонья, как будто никогда его и не было. А вот как теперь вернется, с Божьей ласки, пан Юрий, теперь уже князь Зыбчицкий, что мы тогда будем делать? Кто будет с ним за весь этот разор расплачиваться, Мартынычи или Федорычи?!