Они сразу сели. А я дальше говорю:
— И весла из воды уберите. И молчите! Пусть думает, что никого здесь нет!
Они весла убрали, затаились. Сидим, молчим. Я искоса по сторонам поглядываю. Никого вокруг не видно. Значит, дело ясное, все остальные челны потонули. И вообще…
Но об этом мне и думать не хотелось. Отгонял я эти мысли, другие придумывал. Вот, например, такие: никакого Цмока мы не видели, никуда мы не плыли, а это я просто лежу у Яромы во флигеле, он на меня дурной сон напустил, заполохать надумал. Но ничего! Вот я сейчас проснусь, вот только ущипну себя, вот еще сильнее ущипну…
Только дурное это все! Щипай не щипай, кусай не кусай, но никакой это не сон, а самая настоящая явь: сижу я в челне, ночь темная, дождь мне за шиворот хлещет, стрельцы Цмока веслами забили, Цмок сдох…
Нет, думаю! Чего это ты, пан судья, раскис, как первый блин? Цмок, он здоровый, гад, его так просто не убьешь! Цмок, он себя еще покажет, он тебя еще сожрет, а кости выплюнет. Но пока это случится, ляг да сосни часок-другой, ты же вон как устал, такой был трудный день — сосни!
Только спать мне тогда не хотелось. Совсем! А еще мне очень не хотелось, чтобы наступало утро. Потому что как я себя ни успокаивал, как ни обманывал, но на самом деле я прекрасно знал, что я утром увижу. Вот и сидел, закрыв голову руками, и ничего хорошего не ждал.
Так оно потом и оказалось. Когда стало светать, я и увидел, что вокруг нас была одна только вода, а больше ничего. Вот такие дрынцы-брынцы! Забили Цмока веслами, Цмок сдох утонул. А вместе с ним утонул и весь наш Край. Предупреждал меня Ярома, ох, предупреждал! А еще правильно он говорил, что никакой я не судья. Вот и свой судейский кнут я этой ночью утопил. А хороший был кнут, двухсаженный. Ловко было бы на нем повеситься…
Тут мне стало смешно. А что! Да потому что как же тут повесишься, когда вокруг нет ничего?! Вот я и засмеялся.
Стрельцы напугались. Вскочили, смотрят на меня, как на варьята. Я успокоился и говорю:
— Не бойтесь, я в своем уме. Чего вскочили? Садитесь!
Они не садятся. Ат, вижу, дело плохо! А тут еще я и кнут потерял! Как их теперь успокаивать? Но ничего! Я опять засмеялся, сказал:
— Смешно на вас смотреть! Как бабы! Моря, что ли, никогда не видели?
— Нет, — говорят. — Не видели.
— Га! — говорю. — Значит, без меня вы бы точно пропали. Радуйтесь, собаки, чтобы я жив остался. А сейчас не мешайте мне, садитесь, я буду берег искать. Ну! Я кому сказал?!
Сели они, притихли. Я стою, и я тоже притих. Сам себе думаю: ох, пан судья, опять тебя несет неведомо куда. Ну да и ладно! Стою, по сторонам смотрю, важно хмурюсь. Вокруг одна вода, а небо темное, все в тучах, где солнце, не понять.
А где ближайшая земля? Да за Харонусом, где же еще, потому что там она уже не Цмокова. Это только нашу землю Цмок держал. И до Харонуса, а там через него, до царцев, не так и далеко, можно за день, ну, за два доплыть. Но что мне тот Харонус! А что сейчас в Зыбчицах, думаю, как там? Неужели там все потонули? А до Зыбчиц, между прочим, думаю, еще ближе, чем до Харонуса. Вот только б выглянуло солнце, тогда можно было бы определить, в какую сторону до Зыбчиц…
Но стрельцам об этом говорить нельзя! Что им мои Зыбчицы, что им моя Марыля?! У них, собак, только одно на уме: как бы поскорей спастись, добраться до твердой земли — до любой. Вот я и молчу, смотрю по сторонам и думаю: Боже, мой Боже, не оставь меня, помоги, я же не о себе пекусь, мне что, я жив, здоров, а как моя Марылька? Кому она чего плохого сделала?!
Вдруг вижу — вроде в одном месте тучи просветлели. Значит, там, наверное, и солнце! А Зыбчицы, они тогда вон там! Ат, думаю, как хорошо, как вовремя! Сразу мои думы, как те тучи, просветлели, я на стрельцов глянул грозно, по-отечески, и говорю:
— О! Есть земля. Недалеко. А теперь не дышать! Кто дыхнет, того убью!
Они совсем притихли. А я медленно, с большим значением, поднимаю вверх правую руку, указующим перстом в небо тычу и жду. Потом туда-сюда перстом вожу, громко воздух нюхаю и хмурюсь. Потом еще сильнее хмурюсь, еще громче нюхаю… Потом вдруг:
— О! — говорю, как будто что-то важное унюхал.
А после ш-шах! — повернулся туда, где, по моим расчетам, были Зыбчицы, ткнул туда пальцем, говорю:
— Оттуда дымом тянет. Там жилье.
Они молчат, поразевали рты. А я:
— Вон туда и гребите, собаки! Шибко гребите, я сказал!
Они сразу кинулись к веслам, гребут. А что! Народ у нас темный, забитый и злобный. Им ни ум, ни совесть, ни закон — ничего не указ. Они только ведьмаков страшатся. Я этим страхом в своем деле часто пользуюсь, это мне всегда помогает. Так и тогда, на челне: ну хоть бы кто из них слово сказал, хоть бы в чем усомнился! Молчали, собаки, гребли. Сидел я на корме, поглядывал, чтобы они с дороги не сбивались…
Только разве там чего поймешь? Пусто кругом, одна вода, все небо в тучах, опять ничего не рассмотришь. Может, я думаю, мы уже сбились, может, к Харонусу плывем или вообще кружим на одном месте! Но я молчу. Они тоже молчат. Одни гребут, другие отдыхают.
Потом они сменились: другие сели к веслам, а эти отдыхают…
И никаких ко мне вопросов! И между собой они тоже молчат. Во как их тогда жизнь научила!
Но и я тоже без урока не остался. Гадко мне тогда было, противно! Куда я, думаю, плыву? И почему, я думаю, я жив остался? Это же я во всем виноват. Это же я стрельцов у господаря вытребовал, прямо из зубов у него выдрал и в Зыбчицы привел, после на челны их посадил и к самому Цмоку привез, чтобы они его там убили. Значит, они это по моему хотению сделали. Значит, получается, я во всем этом виноват. А если виноват, так нужно отвечать. По суду! А кто судья? Я, больше некому. Вот я себя и осуждаю. Так что вот прямо сейчас мне надо вставать и оглашать приговор, пусть эти меня веслами и покарают!
Но я не встаю. И это не потому, что я себя пожалел, я никогда никого не жалею, закон есть закон, а просто сил у меня уже не было, устал я, продрог, как собака. И еще я подумал: легкой смерти ищешь, пан судья: ш-шах — и готово. А посиди, помучайся! А подожди, потрясись, поволнуйся.
Я и сидел, и трясся. Но не от страха, а от холода. А волноваться я совсем не волновался, потому что мне тогда было уже все равно.
А эти гребли себе, гребли, менялись и опять гребли. Молчали. Я уже и не смотрел, куда они гребут, мне это тоже было все равно. Да и что там можно было высмотреть? Небо в тучах, дождь, кругом одна вода, нигде ни берега, ни островка. А глубина какая! Это ж какие у нас в пуще были высоченные деревья, а теперь хоть бы где- нибудь хоть бы одна верхушка из воды торчала — так нет!
И на душе нет ничего — тоже пусто. Смотрю я на своих стрельцов и думаю: ну чего вы, дурни, ждете, вы что, не понимаете, что никуда вы не приплывете, что я вас обдурил, и вообще, только я один во всем вокруг виноват?! Ну так вставайте и давайте меня веслами, веслами насмерть судите!