Я промолчал. С той поры молчал и он. Приводил ко мне своих гостей, вел с ними разговоры, а со мной молчал. Я был ему за это очень благодарен.
Наступила зима. Павлинов загнали в курятник. Мне тоже стало холодно. И это меня обрадовало. Я надеялся, что Скиндер-паша, убоявшись за обещанный выкуп, побеспокоится о том, чтобы я не замерз, и переведет меня в какое-нибудь другое место, потеплее и, главное, поукромнее. Но вместо этого он распорядился, чтобы мне выдали толстый ватный халат.
Так что я и дальше оставался в своей клетке. Была она двенадцати шагов в длину и восьми в глубину. Я, бывало, подолгу ходил по ней из угла в угол, а временами подступал к решетке и начинал трясти ее изо всех сил. Тогда касыбы отгоняли меня пиками. Иногда я приходил в такое бешенство, что уже не обращал внимания на пики, поэтому руки мои постоянно были в ранах. Для заживления этих ран мне давали специальную мазь. Мазь мне очень быстро помогала. Скиндер- паша любил наблюдать за тем, как я сражаюсь с касыбами.
Но вскоре ему и этого показалось мало. Тогда он однажды в совершенно неурочное для него время, то есть когда я не обедал, явился ко мне и сказал, что, по его расчетам, скоро прибудут люди с выкупом, дело ведь уже близится к весне, мне нужно будет возвращаться домой, к отцу, а вид у меня совершенно неподходящий для такого радостного путешествия — я ведь ужасно зарос. А посему он, Скиндер-паша, принес мне бритву. С этими словами он передал мне через решетку великолепной выделки и невероятной остроты златоградский кинжал. После чего, с величайшей осторожностью, одним из касыбов мне были переданы и другие принадлежности для бритья.
Я, конечно же, побрился в тот же день. Но и с кинжалом я уже не расставался. Так что теперь мои стычки с касыбами стали куда более яростными. Скиндер-паша был в восторге. А я ничего не мог с собой поделать. Оно и понятно: человек в неволе ожесточается. Ожесточение же, как известно, очень опасная вещь, потому что оно ведет к потере разума, а потерявши разум, потеряешь все. Вот почему я старался как можно чаще забывать о том, где я нахожусь.
Как мне это удавалось? Очень просто. Я ложился навзничь, закрывал глаза и думал о доме. Тут уже было все равно, о чем думать, — хочешь, думай о том, как ты туда вернешься, как там тебя будут встречать, а хочешь, вспоминай о своем прошлом.
Из прошлого я обычно выбирал какие-нибудь радостные, приятные события. Да, честно скажу, плохого я тогда и не помнил, как будто бы его у меня и не было.
Но, правда, было у меня одно воспоминание, которое, хоть его и нельзя назвать однозначно плохим, тем не менее было мне довольно неприятно… и вот оно-то, как назло, очень часто приходило мне на ум.
Это воспоминание вот какое из себя. Слушайте его очень внимательно. Почему, потом поймете. Итак, было это через два года после того, как мой отец строго-настрого запретил охотиться на Цмока. Тогда, на последней охоте, Цмок сожрал пана Миколу Бугайчика, его коня и всех его собак. Немало было тогда и пораненных. Панство было очень недовольно, говорили, что негоже Цмоку такое спускать, надо с ним посчитаться. Но отец был непреклонен, его запрет оставался в силе. И вот однажды, было это, точно помню, на Нечиппу-заступника, я пошел в пущу. Со мной был аркебуз, мне уже разрешали брать его с собой. Еще я взял Мурзика. Хороший был собачка, ловкий, чуткий.
Я пошел с самого утра, никому ничего не сказал. Было мне тогда двенадцать лет, ума еще не нажил. Я просто так пошел, ну, может, завалить какого кабанчика, а больше просто походить одному.
Ходил я долго, до полудня, и никакого интересного зверя не встретил. Да и Мурзик никого не чуял. То есть он был натаскан так, что на всякую дробязь, иначе на мелочь, внимания не обращал.
Потом он вдруг забеспокоился, забегал то ко мне, то от меня. Значит, показывал след. Был он очень возбужден, даже, скорее, напуган. Я пошел за ним и там вижу… Вот такие вот, будто гусиные, следы, только раз в пять больше, четыре пальца вперед, один назад, и когти на них острые. Га, думаю, да это же Цмок! Только для Цмока маловатый след. Может, думаю, это просто гаденыш? Знающие люди говорили, что Цмоков в пуще много: есть главный гад, а есть его подручные, те, которые помельче. Тот гад, который пана Бугайчика сожрал, он был трехголовый, главный среди них, вот, думаю, это на него мой отец и запретил охотиться. А гаденыш, я тогда думаю, это не то, на него можно посмотреть. А там, глядишь, и испытать свою ловкость. Повторяю, было мне тогда всего двенадцать лет, соображений еще никаких, вот я Мурзику свистнул, и пошли мы по следу.
Я думал, что мы быстро его найдем, след был хороший, совсем свежий. Но все получилось иначе. Мы шли, шли, шли, но никак не могли дойти. Несколько раз я порскал Мурзика по следу, Мурзик послушно убегал, потом возвращался и смущенно поглядывал на меня. Это меня вводило в еще больший азарт, я давно уже снял с плеча аркебуз, зарядил его и нес перед собой наперевес. Ну что сказать? Дурной я был тогда. Шел, шел…
А после вижу: эге, а куда я это зашел? Я таких мест не знаю! А вокруг уже темнеет. Ат, думаю, гори он гаром, этот след, тем более что он все шире, глубже, длиннее становится, как будто этот Цмок с каждым шагом растет. Нет, думаю, пора домой!
Свистнул я Мурзика, пошли мы обратно…
Нет, только, может, с десяток шагов и прошли, а я думаю: нет, все равно уже совсем почти темно, никуда я уже сегодня не дойду, надо прямо здесь к ночлегу готовиться. Расчистил я место посуше, развел костер, сижу возле него и думаю: обманул меня Цмок, заманил в самую-самую чащу, сейчас ночи дождется и сожрет меня. А после думаю: э, нет! Я, думаю, здесь, на земле, спать не буду, я на дерево залезу, там переночую. И Мурзика, думаю, с собой заберу.
Подумав так, посмотрел я на Мурзика. Он лежит такой спокойный, тихий. Значит, думаю, ни Цмока, ни какого-нибудь другого лихого зверя рядом нет, иначе бы Мурзик их сразу почуял. У Мурзика был нюх — ого!..
Вдруг вижу: Мурзик пасть разинул, уши прижал, шерсть на загривке вздыбил… И как заскулит! Я обернулся…
О! Было уже совсем темно, уже совсем ночь…
А оттуда, куда смотрел Мурзик, выходит ко мне из пущи человек! Человек как человек, одет по-нашему, по-пански, у него тоже аркебуз и тоже сабля, шапка лихо набекрень заломлена, усы длинные, пушистые…
И говорит тот человек:
— С добром ли ты, паныч, здесь сидишь?
— С добром, — я говорю. — А ты с чем пожаловал?
— Тоже с добром, — он говорит. — Позволишь ли присесть?
— Позволю, — говорю, а сам про себя думаю: «Да чтоб ты сдох!» — есть такая примета.
Он сел, свой аркебуз рядом положил. Аркебуз, вижу, у него заряжен. Мой, правда, тоже. Мурзик молчит, уши прижал и как будто не дышит. Этот незнакомый пан говорит:
— Ты, паныч, я вижу, заблудился.
— Нет, — отвечаю я. — Мне здешние места добро знакомы.
Он на такие мои слова только головой покрутил. Ат, думаю, была не была! Если он чего недоброго задумал, так чего тут тянуть! И говорю: