Ну, и так дальше, и так дальше, от Сымонья и до старых вырубок и пана анжинера, до Пилипа и хлопцев рассказал, и как они меня месили, и как анжинер (сами знаете, кто это) меня спас, и как я Савося встретил, как после встретил вот этой косой гайдуков — все это им честно, ясно, просто выложил. А кончил тем, что говорю:
— Теперь мы всей нашей деревней с лета, с самого солнцеворота, сами по себе живем, никто к нам не суется. Сытно, добро живем. А зачем нам те паны, что нам от них, какая польза? От них никакой. Нам они, эти собаки, не нужны! Нам только стояла бы пуща, в пуще мы всегда прокормимся, а пущу держит Цмок, вот нам и надо за него держаться, а всех этих панов и подпанков — геть отсюда, в Зыбчицы, за стены трехсаженные, пусть там сидят и там промеж собой грызутся. Так или нет, братки?
Они молчат. Но, вижу, ухмыляются. Значит, думаю, им мои слова сподобились. А чтобы той сподобы было еще больше, я уже хотел встать, взять косу и еще раз им показать, как панство косится…
Но тут ихний войт первей меня встал и сказал, что уже скоро рассветет, им уже скоро за дело, а мне с дороги надо полежать, набраться сил, а перед тем, как полежать, перекусить да ковырнуть для обогрева, так что чего уставились, братки, расходись по домам, дайте человеку отдохнуть.
Они ушли, а я, Савось и войт еще немного посидели и поговорили, перекусили и согрелись, потом эти тоже ушли, а я лег на мешки и заснул как в дрыгве — крепко-крепко.
Опять мне, помню, снился анжинер: мы были на лугу, косили, а он между нами похаживал, смотрел, чтоб было ровно, гладко, чтоб не было ни грив, ни лысин. Я больше всех старался, он меня хвалил.
Утром просыпаюсь, открываю глаза, думаю: пора идти обратно, мои небось волнуются.
Вдруг слышу:
— Демьян, а Демьян!
Поворачиваю голову и вижу: рядом со мной сидит на корточках какой-то мне незнакомый браток, не из здешних. Э, думаю…
А он опять:
— Демьян, а Демьян! Ты вчера так ловко, складно говорил! Сходи и к нам поговори, это здесь недалеко, это в Мурашках.
Я молчу. А он:
— У нас тебе будет почет, Демьян. И у нас люди побойчей, позлей, чем здешние. Ты им там ох как сподобишься!
Ат, думаю, язви вашу душу, братки!..
Но согласился, взял косу — косить так косить! — и пошел я в те Мурашки, там меня и вправду добро встретили, а я им там куда как хлеще рассказывал! А после…
Да! И так дальше, и так дальше ходил по другим деревням, рассказывал, ставил простых людей на ум. До самого снега ходил, дома почти что не бывал. Сперва ходил с опаской, потом осмелел и на язык стал речистей, уже говорил что хотел, без оглядки. Да и на кого тогда было оглядываться, когда куда ты ни приди, нигде уже ни пана, ни подпанка не встретишь — они все разъехались, кто до пана князя Мартына, а кто до пана князя Федора. Это они, эти князья, готовились один с другим схватиться, биться до смерти, решать, кому из них нелюдя князя Сымона наследство достанется. Очистили пущу, собаки! Теперь ходи, Демьян, по вольной пуще и говори везде все, что хочешь. Я и ходил, и говорил. Быстро, легко ходил. Люди на это удивлялись:
— Тебя, Демьян, и багна не берет!
— Не берет, — я отвечал. — Сам на это, братки, дивлюсь. Хожу по ней, как по сухому. Отчего это, братки?
Молчат они. А что тут скажешь, а?! Ходит Демьян один по пуще, днем и ночью ходит, и хоть бы он где в багну провалился, хоть бы его где волколак подстерег, хоть бы он где вступил в гиблый след или еще хоть бы какая гадина-зараза его задушила. Так нет! Даже полесовщики и те, я это замечал, с моей дороги уходили, а после ни один на меня не донес. Вот как они меня тогда боялись!
А про простых людей и разговору не было, чтоб доносить, они же понимали: если меня ничего не берет, то разве гайдуки меня возьмут?! Да и рука у меня длинная, тяжелая, это они тоже знали. Вот я и ходил, где хотел, никого, ничего не боялся.
А еще тогда ходил по пуще анжинер. Часто приду куда-нибудь, а люди говорят:
— Вчера мы пана анжинера видели.
Был он, рассказывали мне, опять чернявый, без усов, в тесном чужинском жупане и в лаковых сапожках, всегда чистых. И без окуляров. Ходил туда, сюда, с кочки на кочку ловко перескакивал. А то вдруг остановится, куда-то смотрит, смотрит… после хмыкнет, скажет: «Яволь!», достанет книжечку и карандашик, почеркает там, почеркает — и идет себе дальше.
Люди всегда видели его только издали, близко к нему не подходили, боялись. Я бы не побоялся, подошел, но он мне не встречался.
Зато другим — почти что каждый день: то тут, то там, то тут, то там. Сперва он ходил с книжечкой и карандашиком, а после стал ходить как землемер — с мерной саженной козой. Ходит, мерит землю, мерит дрыгву, мерит багну, губами шевелит, в уме считает… А после себя ладошкой по лбу плясь — и как его здесь и не было, исчез.
После, уже почти к самой зиме, он стал ходить не один, а с волколаками. Он впереди идет, они за ним, их пять-шесть, а то и больше. Здоровенные такие, как годовалые бычки, головами вертят, нюхают. Но от него ни на шаг! А он с деревянным молоточком идет, подойдет к тому, другому дереву, бац, бац по нему молоточком — и слушает. Понравится ему, как дерево гудит, он идет дальше. А не понравится, тогда рукой его толкнет — и дерево ш-шах! — и повалится. Совсем легко, играючи толкнет, а любое, хоть оно будет в два, в три обхвата, валится. Во где в нем сила была! А на вид тщедушный человек. И мерзнет на ветру. Когда совсем замерзнет, посинеет, тогда лезет за пазуху, достает оттуда стеклянную черную пляшку, раз-другой всего глотнет, и готово — он опять румяный, красный, как из бани. И дальше идет.
Так он ходит по пуще, ходит, деревья слушает, которые ему не нравятся — повалит, а как замерзнет — из пляшки погреется. А как всю пляшку высосет, тогда ка-ак киданет ее в кусты, после ка-ак свистнет! Волколаки сразу гыр-гыр-гыр! — за этой пляшкой кинутся, возня у них в кустах, грызня за эту пляшку, после ему принесут, он ее на проверку встряхнет — о, опять полная, опять погреется и идет себе дальше.
Это так мне люди о нем говорили. А сам я его ни разу не видел.
Я и Цмока не видел — ни самого его и ни его следов. К чему бы это, думал я. А зато после: темная ночь, я лежу, жду. Жду… А он вдруг х-ха! — как выскочит!..
Га! Нет, это было потом. А сначала было вот что. Вот уже осень кончилась, вот лег первый снег, вот прихожу я опять к Старому Савосю в его Клюковку, меня опять добро встречают, мы опять собрались на току, но там уже не только я да клюковские, а там уже и много других, поважаных братков из других деревень. А что! Уже пришли такие времена, что уже есть о чем поговорить и с ближними, и с дальними. Вот мы сидим и говорим. Вдруг Алесь Гузак встает и вот так:
— Э, братки! Это что! А вот я вчера опять видел пана анжинера: он Сымонский остров проверял.
— Что?! — говорим. — Как?!
— А так, — отвечает Гузак. — Ходил там и молотком проверял.