– Еще по одной? – предложил Елисеич, ухватив за прохладные бока «Столичную».
– Можно, – вяло отреагировал Коромысло. – Только давай по маленькой. Мне еще до дома топать. Маруська не любит, когда на рогах прихожу.
– Она у тебя покладистая, – аккуратно разлил водку в граненые стаканы Елисеич, – еще и не такое простит.
Выпили молча. Без речей. Как если бы кого-то помянули. Так же сосредоточенно взялись за еду, думая каждый о своем.
– Считаешь, потянет? – нарушил молчание Коромысло.
– Потянет, парень он с головой, сразу приметил.
– Разберемся.
Еще через полчаса подошел Потап.
– Звал? – спросил он, глянув на захмелевшего хозяина, стоявшего на пороге.
– Проходи, не дрейфь, – распахнул дверь пошире Елисеич.
Феоктистов прошел в коридор – неуютный, холодный, каким бывает разве что казенное помещение. В квартире почти пусто. Из украшений лишь одна картина, написанная тусклыми красками, с которой на него смотрел худой старик с цепким взглядом. Вот сейчас разомкнет крепко стиснутые губы и обругает по матушке гостя. Потап невольно застыл под строгим взглядом. Даже ему, человеку, не искушенному в искусстве, было понятно, что лицезреет он исключительную вещь, по воле случая оказавшуюся в запущенной квартире с потертыми обоями и разодранным линолеумом. Может, оттого во взгляде старика сквозила какая-то скрытая обида.
– Чего остолбенел? – недовольно спросил Елисеич.
– Кто это? – показал Потап на картину.
– Рембрандт. Слыхал о таком?
– Доводилось.
В просторной гостиной, щедро залитой светом через большие окна, было такое же запустение. Из роскоши лишь старенький продавленный диван с протертой материей, на котором, откинувшись на мягкую спинку, сидел немолодой высокий человек с пожелтевшим лицом и пронзительными колючими глазами, очень напоминающий старика с портрета.
– Это тот самый? – с интересом спросил он, посмотрев на вошедшего Потапа.
– Тот… Вот что, малец, – хмуро посмотрел Елисеич на Потапа, – знаешь, чем я занимаюсь?
– Наслышан, – сдержанно ответил Потап.
И перевел взгляд на картину, висевшую у входа, на которой была изображена молодая красивая женщина в старинных нарядах. Давно уже не было в живых художника, нарисовавшего портрет, в прах обратилась сама натурщица, нетленной оставалась лишь ее красота, которой можно наслаждаться даже через сотни лет. Дело не только в грамотном подборе красок и в редком таланте художника, просто ее лицо не походило ни на одно из виденных ранее, оно обладало какой-то магией притяжения. Чувство, возникавшее при взгляде на эту картину, можно сравнить разве что с трансом. Вне всякого сомнения, это был настоящий шедевр. Любой музей посчитал бы за честь владеть им. Оставалось только гадать, по каким тропам шла картина, чтобы оказаться в неприбранной и пустой комнате в обществе двух подвыпивших мужичков, весьма далеких от художников эпохи Возрождения.
– Нравится? – кивнул на картину Елисеич.
Феоктистов невольно сглотнул, взирая на нее с ошалелым восторгом. Помани его запечатленная девушка, он бросился бы к ней навстречу через столетия, чтобы прижать к своей тоскующей груди.
– Очень, – признался он.
– Все это называется красивая жизнь. А за нее, парень, тебе придется побороться… как за любовь. В Музей искусства ходил?
– Приходилось.
– Принеси мне оттуда какую-нибудь безделицу.
– Какую еще безделицу? – удивившись, спросил Потап.
– Вазу там… или какую-нибудь миниатюру. Если не попадешься, значит, мы в одной упряжке, ты с нами. А если сцапают, – Елисеич развел руками, – не обессудь, значит, нам с тобой не по пути. Судьба у тебя такая. Сделаешь? – прищурившись, спросил он.
– Постараюсь.
Посмотрев на добродушно ухмылявшегося Коромысло, Елисеич сказал:
– Даю тебе два часа.
– Тогда я пошел.
– Смотри, не задерживайся, – произнес вор в спину удаляющемуся Феоктистову.
Все оказалось даже проще, чем Потап предполагал…
В каждом зале дежурили старушки. Многие из них суровыми взглядами, выработанными за время работы с искусством, посматривали по сторонам, пытаясь распознать потенциального вора. От таких следовало держаться подальше, и Потап тотчас переходил в следующий зал. Меньшая часть смотрителей зала, надломленных возрастом, заняв широкие стулья в углу зала, подслеповато щурилась на посетителей. Но по их отрешенным взорам было понятно, что они где-то далеко, среди надоедливых внуков, дергающих их за длинные юбки, или за столом с чаем и конфетами.
Следовало идти именно к таким.
Шагнув в зал французского искусства, Потап склонился над темно-красной чашей с черными прожилками. Старая смотрительница ленивым взором обводила вверенный ей зал, лишь изредка ее слезящиеся глаза останавливались на вошедшем и, убедившись в его благонадежности, столь же лениво переходили на очередного зрителя. Неожиданно она поднялась со стула и направилась к двум парням, о чем-то оживленно разговаривающим.
– Прошу вас, молодые люди, – прошипела старуха, – потише, пожалуйста, здесь все-таки музей!
В этот момент она видела только обескураженные лица молодых людей, сверля их лбы неприязненным взглядом. Более подходящего момента для кражи не подыскать – Потап мгновенно поднял небольшую вазу и сунул ее под полы короткого пальто, затем, стараясь не привлекать к себе внимания, неторопливо зашагал из зала. Из-за двери доносился недовольный голос смотрительницы, продолжавшей отчитывать развеселившихся парней.
Он прошел один зал, другой. Его никто не преследовал, не хватал за руки. Все было, как обычно, он был одним из многочисленных посетителей, оказавшихся в этот час в музее. Потап спустился на первый этаж и по длинному коридору, стараясь не торопиться, чтобы впопыхах не выронить вазу, вдруг сделавшуюся невероятно тяжелой и неудобной, направился к выходу. Последние десять шагов до двери были особенно тяжелыми: хотелось броситься бежать, останавливал лишь страх уронить вазу. Он толкнул тяжелую дверь и облегченно вздохнул только тогда, когда оказался на улице. Завернув за угол, прошел до ближайшего дома и зашел в пустынный двор.
Вытащив вазу, выполненную из розового родонита, Потап принялся с восхищением ее рассматривать. Она и вправду была хороша, тонкие стенки придавали ей невероятно хрупкий вид. Казалось, достаточно лишь легкого прикосновения, чтобы она развалилась на части. Постучав пальцем по стенкам, он услышал чистый долгий звук, какой бывает только у идеально настроенного камертона. Переложив вазу в сумку, Феоктистов вышел на улицу, довольно насвистывая веселую мелодию.
– Принес? – просто поинтересовался Елисеич, когда Потап шагнул в прихожую.
– А то как же! – вытащил он из сумки вазу.