И все равно это произошло гораздо раньше, чем предполагалось.
Все ожидали, что я буду на заседании Госдумы косить, что называется, налево и направо, рубить всех и вся, предоставлю лакомые материалы о коррупции в семье президента, но я не стал этого делать. Я понимал, что по отношению ко мне допущено вопиющее беззаконие, надо защищаться всеми средствами, которые у меня есть, но только не такими, опуститься до сведения счетов я не мог.
Одна газета написала, что я вел себя по отношению к президенту джентльменски, но он этого не заметил и вбросил на телевизионный канал пленку… Я видел лицо Алиева, которого показывали в тот же день по телевидению на саммите глав СНГ, видел, как Алиев смотрел на Бориса Николаевича, и думал: не дай бог гражданам нашей страны дожить до такого момента, чтобы вот так смотрели на своего президента.
Я уже не говорю о некоторых прошлых поступках президента, когда он дирижировал оркестром в Германии или мочился на колесо самолета в Штатах, в аэропорту Балтимоpa, – это позор, – но есть вещи пострашнее, поглубже и посерьезнее поверхностного позора.
Нет, бороться надо правовыми средствами. Я не имел права использовать во время выступления в Госдуме материал, который мне передали швейцарцы, это было бы использованием служебных документов в личных целях. Есть следственная тайна, есть прокурорская этика, есть служебная этика, в конце концов, – то самое, что я не имел права нарушать. Так что все обиды и эмоции я отставил в сторону и до разоблачений в своем выступлении в Госдуме не скатился.
Дали слово Герасимову. Он сказал, что документы, по которым было возбуждено уголовное дело, в прокуратуре Москвы не зарегистрированы, о ночных действиях Росинского он ничего не знал. Росинский действовал незаконно. Более того, все следственные действия, по Уголовно-процессуальному кодексу, должны проводиться до 22 часов, – в общем, здесь все было совершенно незаконно. Ну, разве может нормальное уголовное дело быть возбуждено в два часа ночи?
Что же касается материалов, то вообще имела место массовая фальсификация. Росинский возбудил дело только по кассете и одному заявлению без подписи и адресата, других документов, как выяснилось, у него не было, потом эти материалы якобы взяло себе ФСБ… И держали их фээсбэшники у себя в течение восьми дней. На самом же деле еще ничего не было, сотрудники ФСБ только готовили нужные бумаги, готовили поспешно и неквалифицированно… Например, подготовили справку по уголовным делам, что ведет Генпрокуратура по Егиазаряну, подготовили заключение по кассете, другие бумаги по поручениям, данным директором ФСБ Путиным 4 апреля. А потом кто-то из сотрудников поопытнее обратил внимание на дату и схватился за голову: ведь так быть не должно! Это же идет вразрез с законом! И даты под всеми поручениями были переправлены на 1 апреля. Бумаги даже перепечатывать не стали, поленились. Все это было выяснено на следствии.
Итак, в два часа ночи было возбуждено уголовное дело, в восемь утра Ельцин пригласил к себе Строева, Примакова, своих сотрудников, объявил о возбуждении уголовного дела и подписал указ о моей отставке. Возникает еще один невольный вопрос: как в промежуток с двух часов ночи до восьми утра, в нерабочее время были собраны все визы на такой указ? А виз надо было собрать очень много.
Есть и другое. Фээсбэшники датировали свои многостраничные справки 2 апреля… И тут тоже встает вопрос: в какой период, а точнее, в какой конкретный промежуток времени 2 апреля эти справки были составлены?
Если Росинский возбудил уголовное дело 2 апреля в два часа ночи, то времени для составления такой объемной справки было очень немного – всего два часа. С двенадцати ноль-ноль до двух. Сюда же, в это время, к слову, входит и время доставки бумаг с Лубянки в Кремль.
Все спешно подверстывалось под одну идею, под один замысел чубайсовский, дьяченковский, волошинский, а о деталях исполнения думать уже было некогда. В общем, ясно, что справки появились позже возбужденного дела и указания об их подготовке давались Путиным позднее.
Деятельность Волошина, Росинского, Степашина и Путина, конечно же, нужно рассматривать в общем контексте шантажа, обмана, грубейшего нарушения российских законов. Думаю, что не за горами день, когда уголовное дело будет возбуждено против тех, кто все это сфальсифицировал. Вот тогда-то всем сестрам и выдадут по серьгам.
* * *
Но вернемся к заседанию Госдумы. Степашин выступил бледно, бледнее всех. Он думал, что я буду оглашать материалы, компрометирующие президента и его семью, но я этого не сделал. Степашин рассказал, что он был в Швейцарии, встречался с Карлой дель Понте не только там, но и в Москве и она никаких материалов ему не передала.
Действительно, Степашин был в Швейцарии, его посылали туда специально, на разведку, – и, думаю, не только на разведку, – госпожа дель Понте встретила его очень холодно. Вначале она вообще не хотела встречаться с ним. Но в Швейцарию прилетела делегация Государственной Думы во главе с Геннадием Николаевичем Селезневым, и она приняла обоих.
На встрече Карла дель Понте, кстати, заявила, что единственный человек, с которым она находит общий язык в России, – это Скуратов, и недоумевала, почему же кремлевская власть ополчилась против Генпрокурора.
Когда же в марте 1999 года она прилетела в Москву, то Степашин вновь напросился к ней на встречу, но Карла дель Понте отказала ему в этом.
– Степашин – министр МВД, пусть и встречается с руководителями полицейских органов Швейцарии, – сказала она, но я попросил ее все же принять Степашина.
Накануне Степашин встречался с Ельциным и тот дал задание узнать все, что можно, о грозных документах, которые госпожа дель Понте привезла с собой.
Встреча состоялась…
Потом рассказывала мне, что на этой встрече Степашин чувствовал себя неуютно, практически его интересовал только один вопрос: получил ли Скуратов от нее документы, о которых сейчас так много говорят? И Карла дель Понте, понимая, чем может грозить мне ее положительный ответ, под какую лавину я мигом попаду, ответила Степашину отрицательно.
– Нет? – переспросил Степашин.
– Нет, – совершенно твердо ответила госпожа дель Понте.
Степашин не удержался, вздохнул облегченно. Карла дель Понте вздох этот засекла – слишком уж изменилось, сделалось счастливым лицо Степашина. Он сразу расцвел…
Поэтому он и сообщил на заседании Госдумы, что никаких сенсационных документов нет.
Кстати, Степашин не ожидал, что я буду выступать позднее его, и считал, что его выступление дезавуирует любой мой выпад в адрес Кремля.
После моего выступления посыпались вопросы. Очень едким был вопрос Жириновского. Касался он моей новой квартиры… Я невольно подумал про себя: «И это спрашивает человек, за которым числится полным-полно грехов, в том числе полно квартир, машин, прочего имущества? И это я слышу от человека, который с трудом ушел от двух уголовных дел? Одно – за драку в Госдуме, другое – за избиение журналистки. Мда-а…» Ответил же я Жириновскому, как мне кажется, спокойно… Ответил и на другие вопросы.