Непосредственных трудностей это непонимание пока не создавало. К тому же я воспринимал это не как неудобство, а как задачу, а вот незнание местности, окружающей обстановки и крайне ограниченные возможности в анализе и планировании эти самые трудности как раз и создавали.
Впрочем, поймав себя на этих мыслях, я мысленно улыбнулся и сделал простейший психологический ход. Перевел данные трудности из раздела проблем в раздел задач. Что сразу же подсказало решение. Мне нужна возможность ориентироваться на местности. Командирских планшетов здесь скорее всего нет. Значит, нужно раздобыть то, что помогает ориентироваться местным командирам. А именно печатные карты. Каковые можно раздобыть в каком-нибудь штабе, уровня не менее батальона. И там же взять языка, способного просветить насчет обстановки.
Тем более что с языком наступавшей армии я с помощью документов и кое-каких печатных материалов, захваченных у погибших мотоциклистов и на месте боя с охраной складов, более-менее разобрался. Это был вариант довольно распространенного в Метрополии диалекта дэйч. Хотя в быту этот диалект использовался довольно слабо, скорее его нишей была культурная идентификация — на нем пели застольные песни, на нем разговаривали на этнографических праздниках и иных подобных мероприятиях. А в обычной жизни все носители данного диалекта, как правило, отлично изъяснялись на общеимперском. Поэтому его изучение в Гвардии не было в числе приоритетных, так что я сразу после ознакомительного курса тут же перевел его из зоны оперативной доступности памяти куда подальше. Поэтому сейчас потребовалось некоторое усилие, чтобы восстановить его в памяти. Единственное, что меня несколько смутило, так это то, что люди, изъясняющиеся на диалекте дэйч, отчего-то атаковали людей, чьим родным был диалект общеимперского, поскольку в Империи и те, и другие считались едва ли не двумя основными ее столпами. Ну да мало ли причудливого мне еще здесь предстоит увидеть?..
— Имя?
— Вилора.
— Фамилией?
— Сокольницкая.
— Званий?
— Лейтенант.
Толстый расплывшийся фриц в черном мундире стянул с носа круглые очки и протер их извлеченным из кармана платочком, после чего водрузил обратно и аккуратно промокнул тем же платочком потную лысину.
— Какой дольжность занимать?
— Военфельдшер медсанбата 22-й танковой дивизии…
Голос Вилоры звучал устало и слегка надтреснуто. Прошедшая неделя окончательно разрушила и уничтожила все, что было дорогого или хотя бы важного в ее жизни, сожгла все эмоции и вообще выпила ее без остатка. И неделя эта стала всего лишь кульминацией бед и несчастий, обрушившихся на Вилору в последний год. Жизнь кончена, и никакого будущего для нее больше нет, как ни горько это констатировать в двадцать один год…
Вилора родилась в стране, только что сбросившей оковы тысячелетнего гнета и открывшей всему человечеству прекрасное будущее. Народ, веками прозябавший в плену косности и суеверий, темный, забитый, нашел в себе силы сбросить тяжкое ярмо и повернуться к свету знания и свободы. И что с того, что страна, только что вместе с союзниками выигравшая первую из мировых войн, не только не получила ни грана из доли победителей, но и оказалась ввергнута в пучину еще более тяжелой гражданской войны, разбушевавшейся не на узкой линии фронта Первой мировой, а по всей ее территории, в каждом городе, селе и деревеньке. Не просто избороздив ее просторы десятками извилистых и кровоточащих, будто шрамы, новых линий фронтов, но и проведя их внутри почти каждой семьи, поставив отца против сына, а брата против брата.
Это лишь маленькая толика того, что допустимо, если речь идет о свободе и счастье человечества. Ведь даже само ее, Вилоры, появление на свет оказалось возможно только благодаря тому, что свершилась самая светлая и великая из всех революций. Потому что если бы свежий ветер перемен не взметнул со своих насиженных мест и не разметал по городам и весям, по полям сражений и поездам миллионы людей, токарь с Путиловского завода не имел бы никаких шансов не то что добиться руки дочери земского врача из Иркутска — они бы просто не встретились. А так, одним осенним стылым утром на пороге добротного особнячка появились четверо мужчин, вооруженных винтовками, одетых кто во что горазд и с красными повязками на рукавах и папахах. Хозяин дома открыл дверь и посмотрел на пришедших поверх пенсне. Стоящий впереди молодой парень в рабочей тужурке окинул его жестким взглядом и сурово произнес:
— По постановлению Совета рабочих и солдатских депутатов в вашем доме проводится уплотнение. Вот мандат.
Так и появился в доме земского врача новый постоялец. Слава богу, всего один. Потому как выяснилось, что этот суровый молодой человек оказался особым уполномоченным Петроградского совета, командированным в Иркутск для оказания помощи местным товарищам.
Свадьбу сыграли через год. К тому времени стало ясно, что новая власть пришла всерьез и надолго и что она вроде как умеет не только разрушать, а начинает находить вкус и в созидании.
Отец невесты, человек едва ли не самой мирной из профессий, поначалу пришедший в ужас от обрушившихся на страну и него самого бедствий, также начал понемногу отмякать. И хотя о частной практике теперь не могло быть и речи, но поскольку с врачами повсеместно наблюдался жуткий дефицит, немногих сохранившихся власти оберегали, выдавая им мандаты, ограждавшие от неприятностей, и подкармливая усиленными пайками. Но когда зятя после двух лет семейной жизни затребовали обратно в Петроград, тесть переезжать с семьей дочери в бывшую столицу отказался категорически.
Вилора родилась еще в Сибири. И столь необычное имя было результатом настойчивости ее отца, решившего в имени ребенка увековечить вождя и кумира: Владимира Ильича Ленина — организатора Революции. Он считал, что, поскольку теперь все строят новый мир, все, в том числе и имена, теперь должно быть новым, ранее невиданным.
Отец вообще был очень прост и прям, почти до наивности. Несмотря на то что сумел окончить Промакадемию и со временем вырасти в крупного руководителя производства. Заводская закалка помогала там, где не хватало теоретической базы, а стойкая идеологическая убежденность и заслуги времен гражданской выручили там, где не сработало ни первое, ни второе.
Уже учась в институте, Вилора осознала, что, несмотря на свой высокий пост и диплом академии, ее папка в большой мере так и остался малограмотным токарем с Путиловского, решающим производственные вопросы во многом благодаря природной сметке и собственному авторитету, а не потому, что он действительно в них разбирался. Но от этого он совершенно не перестал быть ее любимым папкой. Пока его не арестовали…
Вилора росла, ничем не отличаясь от миллионов других детей молодой Страны Советов. Носилась по коридору коммунальной квартиры в старом доме на Фонтанке, комнату в которой выделили отцу, когда он вернулся на родной Путиловский, играла во дворе с ребятами, в основном в «красных» и «белых».
А еще ходила с родителями на демонстрации, сидя у отца на плечах и поблескивая во все стороны любопытными глазенками. На демонстрациях было здорово. Люди шли в нарядных одеждах с кумачовыми флагами, разными красивыми транспарантными и красными гвоздиками. Пели песни. Она и сама пела. Так весело было вопить в синь небес о том, что «от тайги до британских морей Красная армия всех сильней!», или о «вихрях враждебных», которые «веют над нами», и «темных силах», которые нас непременно «злобно гнетут». Тем более что немного позже, когда Вилора вступила в комсомол, выяснилось, что это не просто красивые слова.