— А ты шельмец, капитан!.. — генерал рассмеялся. — Ну и шельмец! Нет, ну только гляньте на него!..
* * *
Когда я вылез из кузова попутки, добросившей меня до батальона, вокруг тут же собралась целая толпа. Люди молча стояли и смотрели на меня. Я поправил ремень, окинул их взглядом и… усмехнулся:
— Командиры подразделений ко мне! Хватит, отдохнули. Будем составлять расписание занятий…
И над перелеском вознесся в воздух дружный рев нескольких сотен глоток:
— Ур-рраа!..
А вечером ко мне подошел Кабан. Я сидел на поваленном пне.
— Товарищ капитан, дозвольте обратиться!
— Садись, Шабарин, обращайся.
— Я вот о чем, товарищ капитан… — начал он несколько издалека, — сдается мне, чем-то вы очень насолили товарищу капитану Бушманову. Уж очень он под вас копает. И уже накопал.
— И чего же? — поинтересовался я.
— Да много всего… Например, что товарищ лейтенант Сокольницкая немцев лечила. И что вы с тем немцем, вместо того чтобы расстрелять, очень мило побеседовали, а потом отпустили. И вообще всех пленных фашистов велели лейтенанту Сокольницкой подлечить, да и потом отпустили. Нет, вы не думайте! — вскинулся он. — Я-то — могила. И наши все вам этим в глаза пенять — не дай боже! Да мы и сами, ну когда Головатюк с Иванюшиным в рейды ходили, они же точно так и делали. Только… боюсь я, товарищ капитан государственной безопасности все это против вас повернет.
Я усмехнулся:
— Пусть попробует. Но за информацию — спасибо. Хоть буду знать, в чем он меня обвинить хочет.
— Это мы завсегда, — расплылся в улыбке Шабарин, а затем, быстро оглянувшись, приблизил свою голову к моей и, снизив голос на два тона, зашептал: — А ежели вам еще какие мысли в голову придут, то вы, товарищ капитан, только намекните.
Я неодобрительно покачал головой.
— Эх, Шабарин, Шабарин…
Он слегка смутился.
— Да я че, товарищ капитан, я ж ниче… это я на всякий случай.
— Ну если только на всякий случай, — слегка поддразнил я его, хотя столь ярко продемонстрированная преданность грела.
— Точно так, товарищ капитан, — расплылся в улыбке Кабан. — И, товарищ капитан, мы тут уже почти вычислили, какая сука на вас Бушманову наплела…
— А вот это отставить! — Я тут же посерьезнел. — То есть оперативную, так сказать, работу можете довести до конца. Но больше — ни-ни. И вообще, Шабарин, у меня к тебе просьба.
— Какая, товарищ капитан? — живо откликнулся он.
— Дальше все может повернуться по-всякому. Так вот, дай мне слово, что не будешь торопиться.
— То есть?
— Там поймешь, — отрезал я. — Просто в любом случае — не торопись. Жди моей команды.
Кабан задумался.
— А ежели, к примеру, вас поблизости не окажется?
— Я рано или поздно появлюсь. Уж можешь мне поверить. Так как?
— Не вопрос, — серьезно кивнул Шабарин.
На том и порешили.
А на следующий день я стал случайным свидетелем одного разговора. За прошедшие несколько дней у моих ребят появилось много приятелей и знакомцев из полка, в расположении которого мы стояли. И часто вечерами эти знакомцы приходили в гости к моим орлам. Почесать языки, поменяться чем-нибудь да просто поломать глаза на новые лица. Я как раз шел мимо небольшой купы кустов, за которой и расположилась подобная группа.
— Не, — развалившись на траве, несколько развязано заявил какой-то боец, — я в вашем батальоне ни за какие коврижки служить бы не стал. Эвон как вас гоняют. Шкура клочьями слазит.
— И дурак, — отозвался другой голос в ответ.
Я присел на пенек и заинтересованно навострил уши.
— Это чего дурак-то?
— А вот скажи мне, ты энту войну-то пережить хочешь?
— Ну ты и спросил…
— А вот я тебе скажу, что у тебя, милок, это вряд ли получится.
— С чего бы так?
— Вот смотри, — за кустами зашебуршало, — вона тот пенек видишь?
— Ну да?
— А теперь гляди… — за кустами гулко зазвенел воздух, как будто кто-то с силой метнул камень. — Считай. Раз — попал! Два — опять! Три, четыре, пять! А теперь на-тко, сам попади.
— Буду я еще с тобой в игрушки играть. Это вы вон все детством маетесь. Как ни глянешь — все в бирюльки играете.
— Что, струсил?
— Да пошел ты!
— Ну хорошо, ежели ты хотя бы два раза из пяти в тот пень попадешь, я тебе пузырь поставлю.
— Да вы ж не пьете все!
Опаньки! Разговор становился для меня все интереснее и интереснее. Резкое сокращение тяги к употреблению алкоголя считается одним из самых ярких признаков первого уровня антропрогрессии. Это не означает, что люди полностью отказываются от спиртосодержащих напитков, нет. Просто перестают чувствовать от их употребления тот же уровень удовольствия, который чувствовали раньше. Это что же, у меня весь батальон уже побывал там, а я ни сном, ни духом…
— Да пьем-пьем, тока не любим.
— Это как это? — в голосе второго собеседника ясно чувствовалась озадаченность.
— Да тебе-то какое дело? Я же тебе бутылку поставлю, а не сам ее вылакаю.
Второй голос помолчал, но, как видно, соблазн был слишком велик.
— Ну смотри, сержант, никто тебя за язык не тянул!
— Давай не болтай… И… не повезло! И еще… опять никак! А… вот теперь молодец! Ну еще разок?.. И последняя попытка… Облом, родной! Пролетел ты против своей бутылки.
— Да ладно…
— А вот никакого ладно. Просто имей в виду, что это вроде как баловство большой смысл имеет. И смысл этот в том, что на одной и той же дистанции, на которой я уже по пятерым фрицам не промажу, — ты с трудом одного завалишь.
— Так мы по ним не булыжниками швыряемся.
— Хочешь из трехлинейки попробовать? Так еще больше проиграешь.
— И че?
— А то, что нас всех так, как ты говоришь, «гоняют», чтобы мы все вот так умели. И, слушай сюда. Как думаешь, когда немец в атаку пойдет, до твоих и моих окопов его равное число доберется? Или все-таки до моих поменьше?..
Несколько мгновений за кустами висела тишина, а затем мой сержант (судя по голосу, это был Сотников — весь свой личный состав я помню наизусть) удовлетворенно подытожил:
— То-то же. А потому у меня, которого эвон как гоняют, шанс в бою уцелеть куда как больше, чем у того, кто, пока затишье, только лежит — пузо греет. Особоливо если нас гоняют всех, а вы опять же все только пузо греете. Понятно?
— А че нам, в бирюльки играть, что ли? — раздраженно отозвался первый. — Ваш-то вон вас, почитай, сразу, на третий день в оборот взял, а наши командиры не чешутся. Чего мы сделать-то можем?