Я закрыл глаза, прижался головой к стеклу и полностью расслабился. Я так устал. Скоро вспомню. Скоро…
Опустилась темнота. Большая темнота. Она развернула огромный черный плащ и подошла, чтобы принять меня в свои объятия.
Стояла такая тишина, что тихий щелчок замка прозвучал так, будто дверь находилась рядом со мной. Потом я услышал шаги, звуки знакомой прихрамывающей походки. Она приближалась. Я не открывал глаз. Звуки стихли.
– Улав.
Я не ответил.
Она подошла ближе, и я почувствовал на плече ее руку.
– Что. Ты. Делаешь. Здесь.
Я открыл глаза и уставился в стекло, в котором отражалась женщина, стоявшая позади меня.
Я раскрыл рот, но не смог заговорить.
– У. Тебя. Кровь.
Я кивнул. Как она очутилась здесь посреди ночи?
Ну конечно.
Переучет товаров.
– Твоя. Машина.
Я сложил губы и язык для произнесения «да», но не смог издать ни звука.
Она кивнула, будто все поняла, подняла мою руку и положила себе на плечо.
– Пошли.
Я ковылял к машине, опираясь на нее, на Марию. Удивительно, но я совершенно не ощущал ее хромоты, казалось, она исчезла. Мария усадила меня на пассажирское сиденье, а сама обошла машину и села на водительское, со стороны которого дверца по-прежнему была открыта. Она наклонилась ко мне и разорвала штанину, порвавшуюся без единого звука. Мария достала из сумочки бутылку минеральной воды, открутила пробку и вылила воду на мое бедро.
– Пуля?
Я кивнул и посмотрел вниз. Боли больше не было, а пулевое отверстие походило на влажный рот задыхающейся рыбы. Мария стянула с себя шарф и попросила меня приподнять ногу. Потом она туго перетянула мое бедро шарфом.
– Держи. Рукой. Здесь. И. Сжимай. Рану.
Она повернула ключ, торчавший в замке зажигания. Двигатель завелся с мягким доброжелательным урчанием. Мария дала задний ход, отъехала от столба, выехала на дорогу и поехала.
– Мой. Дядя. Хирург. Марсель. Мюриель.
Мюриель. У ее торчка была такая же фамилия. Как у нее и у него мог быть дядя с одинаковой…
– Не. В. Больнице. – Она посмотрела на меня. – У. Меня.
Я опустил голову на подголовник. Она говорила не как глухонемая. Ее речь была странной и дерганой, но она говорила не как человек, который не может говорить, а как…
– Француженка, – сказала она. – Прости. Но. Я. Не. Люблю. Говорить. По-норвежски. – Она засмеялась. – Я. Лучше. Напишу. Всегда. Так. Делала. В. Детстве. Я. Много. Читала. Ты. Любишь. Читать. Улав.
Навстречу нам проехал полицейский автомобиль с лениво переливающейся мигалкой на крыше. В зеркале заднего вида я увидел, как он удаляется. Если он ищет «вольво», то он очень невнимательный. А может, занят чем-то другим.
Ее брат. Торчок был ее братом, а не любовником. Наверняка младшим братом, именно поэтому она была готова всем пожертвовать ради него. Но почему хирург, их дядя, не мог помочь им в тот раз, почему ей пришлось… Довольно. Я узнаю остальное и разберусь во всех связях позже. А сейчас она включила печку. От тепла меня начала одолевать сонливость, и мне пришлось сосредоточиться на том, чтобы не отключиться.
– Я. Думаю. Ты. Читаешь. Улав. Потому. Что. Ты. Похож. На. Поэта. Ты. Так. Красиво. Говоришь. Когда. Мы. Находимся. Под. Землей.
Под землей?
Глаза у меня начали слипаться, и до меня медленно дошло. В метро. Она слышала все, что я говорил.
Всеми теми вечерами в метро, когда я принимал ее за глухую, она просто стояла и позволяла мне говорить. День за днем делала вид, что не слышит и не видит меня, как будто играла в игру. Именно поэтому она взяла меня за руку в магазине: она знала, что я люблю ее. И коробка конфет была сигналом о том, что я наконец решился сделать шаг от фантазий к реальности. Так ли все было на самом деле? Неужели я был настолько слеп, насколько она была глухонема в моем представлении? Или же я знал правду все это время, но отказывался принимать ее?
Неужели я все время двигался сюда, к Марии Мюриель?
– Дядя. Наверняка. Сможет. Приехать. Сегодня. Ночью. И. Если. Ты. Не. Возражаешь. То. Будет. Французский. Рождественский. Ужин. Завтра. Гусь. Не. Рано. После. Вечерней. Мессы.
Я засунул руку во внутренний карман, нащупал конверт и вынул его, по-прежнему не открывая глаз. Я почувствовал, как она взяла конверт, съехала на обочину и остановилась. Я так устал, так устал.
Она начала читать.
Она читала слова, кровью вытекшие на лист бумаги, которые я рубил и склеивал, чтобы нужные буквы оказались на нужном месте.
И они не были мертвыми, совсем наоборот, они были живыми. И правдивыми. Такими правдивыми, что «я тебя люблю» звучало так, будто в этом месте и не могло быть сказано ничего другого. Такими живыми, что каждый услышавший эти слова должен был ясно представлять себе автора, мужчину, пишущего о девушке, к которой ходит каждый день. Она работает в гастрономе, он ее любит, но хотел бы не любить, потому что он не хочет любить человека, похожего на него самого: несовершенного, с изъянами и недостатками. И ее: готовую на самопожертвование высокопарную рабу любви, послушно читающую по губам, но не разговаривающую, подчиняющуюся и находящую в этом награду. И тем не менее он никогда не сможет не любить ее. Она была всем тем, что ему хотелось бы не любить. Она была его унижением. И самым лучшим, самым человечным и красивым созданием из всех, кого он знал.
А вообще-то, я знаю не так уж и много, Мария. На самом деле знаю только две вещи. Во-первых, я не знаю, как сделать такого человека, как ты, счастливым, потому что я тот, кто все разрушает, а не тот, кто творит жизнь и смысл. Во-вторых, я знаю, что люблю тебя, Мария. Именно поэтому я не пришел на тот ужин. Улав.
Ее голос задрожал от слез во время чтения последнего предложения.
Мы сидели в тишине, даже полицейские сирены замолчали. Она шмыгнула носом, а потом заговорила:
– Ты. Сейчас. Сделал. Меня. Счастливой. Улав. Этого. Достаточно. Разве. Ты. Этого. Не. Понимаешь.
Я кивнул и сделал глубокий вдох. Я подумал, что сейчас могу умереть, мама. Потому что больше мне не надо сочинять. Лучше этой истории я ничего сочинить не смогу.
Несмотря на трескучий мороз, всю ночь шел снег, и когда первые люди встали в утренней темноте и оглядели Осло, то увидели, что город укрыт мягким белым одеялом. Машины осторожно ехали по колеям, люди с улыбками пробирались по ледяным колдобинам на тротуарах, потому что времени у всех было более чем достаточно, предстоял рождественский вечер, праздник мира и размышлений.
По радио говорили о температурном рекорде и о похолодании, а в рыбном магазине на Юнгсторгет упаковывали последние килограммы трески и пели «счастливого Рождества» на мотив странной норвежской мелодии, которая с любыми словами звучит радостно и весело.