Ланетта любила бары, но сама никогда не пила – только колу или что-нибудь легкое. Мона навсегда запомнила тот день, когда она приняла два кристалла подряд – двойной удар, так это называла Ланетта – и услышала голос в собственной черепушке. Голос звучал так ясно, будто кто-то в комнате говорил: «Оно движется так быстро, что остается на месте» [66] . И Ланетта, которая часом раньше растворила спичечную головку «мемфисского черного» в чашке китайского чая, тоже дохнула магика, полкристалла, и они пошли гулять. Бродили вдвоем по дождливым улицам в совершенной гармонии, когда нет нужды о чем-либо говорить (так это казалось Моне). Тот голос был прав: приход очень плавный, никакого дурного тремора, просто такое ощущение, будто что-то – может быть, сама Мона – расширяется из тихого неподвижного центра. И они нашли парк, где ровные плоские газоны были усеяны серебристыми лужами, и они с Ланеттой исходили там все дорожки. У Моны было даже название для этого воспоминания: «Серебряные прогулки».
А какое-то время спустя Ланетта просто исчезла, никто ее больше не видел. Одни говорили, что она отправилась в Калифорнию, другие трепались про Японию, а третьи – что она откинулась от передоза. Эдди это называл «нырнуть всухую», но вот уж об этом Моне думать совершенно не хотелось. А потому она выпрямилась, оглянулась по сторонам и – да, это классное место, достаточно маленькое, чтобы выглядеть переполненным, но иногда это и хорошо. Здесь были те, кого Эдди называл богемой. Люди с деньгами, но одевающиеся так, будто их не имеют, если не считать того, что одежда на них отлично сидит и с первого взгляда ясно, что куплена-то она новой.
За баром стоял телевизор – над всей этой батареей бутылок, – и тут Мона увидела в нем Энджи. Та что-то говорила, глядя прямо в камеру, но бармен, очевидно, выкрутил звук, так что за гулом голосов было не разобрать, что она там говорит. Потом съемка пошла сверху, камера уставилась вниз на цепочку домов, примостившихся на самом краю пляжа, и тут вернулась Энджи. Она смеялась, встряхивала гривой волос, дарила камере свою знаменитую полупечальную улыбку.
– Эй, – окликнула Мона бармена, – вон там – Энджи.
– Кто?
– Энджи, – повторила Мона, указывая на экран.
– Ага, – протянул тот, – она торчала на какой-то дизайнерской дури, но решила соскочить, поэтому поехала в Южную Америку или еще куда-то заплатить пару лимонов, чтобы ее почистили.
– Да не может она торчать!
Бармен равнодушно поглядел на нее:
– Тем не менее.
– Да с чего бы ей даже начинать? Я хочу сказать, она ведь Энджи, так?
– Профзаболевание.
– Но поглядите на нее, – запротестовала Мона, – она так хорошо выглядит…
Но Энджи уже исчезла, ее сменил чернокожий теннисист.
– Так ты думала, это она? Это – говорящая голова.
– Голова?
– Что-то вроде куклы, – сказал голос позади нее; Мона, резко обернувшись, увидела встрепанные песочные вихры и ленивую белозубую усмешку. – Кукла, – человек поднял руку со сложенной фигой, – как в мультике, понимаешь?
Она услышала, как бармен кинул на стойку сдачу и перешел к следующему клиенту. Белая усмешка стала шире.
– Так что ей нет нужды записывать весь материал самой, верно?
Мона улыбнулась в ответ. Симпатичный, умные глаза и заговорщицкое «привет» вспыхнули для нее именно тем сигналом, который ей и хотелось прочесть. Не лох, не пиджак. Легкий малый, как раз такой, какой мог бы ей сегодня понравиться, – и что-то бесшабашно веселое в рисунке губ, так странно сочетающееся с умными, насмешливыми глазами.
– Майкл.
– А?
– Мое имя Майкл.
– О, Мона. Меня зовут Мона.
– Откуда ты, Мона?
– Из Флориды.
И разве не сказала бы ей Ланетта, что за такого надо хвататься не глядя?
Эдди терпеть не мог богему: они не покупали того, что он продавал. А Майкла он возненавидел бы еще больше, раз у того была работа и мансарда в нормальном доме. Во всяком случае, Майкл сказал, что это мансарда или лофт. Впрочем, когда они добрались туда, помещение оказалось гораздо меньше, чем, по мнению Моны, полагается быть лофту. Само здание было старым – бывшая фабрика или что-то вроде того. Часть стен – из отпескоструенного кирпича, а потолки – деревянные, с массивными балками. Но все это было нарезано на клетушки: комната немногим больше ее номера в отеле, со спальной нишей в одном конце, с кухней и ванной в другом. Однако этаж был верхним, так что потолок оказался по большей части застекленной крышей, – может, это и делало клетушку мансардой? Под слуховым окном, затеняя свет, горизонтально висел лист красной бумаги. По углам он был проткнут крюками на веревках – прямо-таки огромный воздушный змей. В комнате царил ужасный беспорядок, но разбросанные кругом вещи все были новыми: несколько белых проволочных кресел с каркасом, обмотанным прозрачными пластиковыми трубками, стеллажи с развлекательными модулями, рабочая станция и серебристая кожаная кушетка.
Они начали на кушетке, но к кушетке все время липла спина, так что они перебрались в спальную нишу на кровать.
И только тут она увидела на стене белые полки, а на них – записывающее оборудование, стим-модули. Но магик снова взял вверх, да и если уж она все равно решилась, то почему бы не пойти до конца? Майкл надел на нее устройство с сенсорными датчиками – такой черный резиновый ошейник, из которого торчат внутрь тупые штыри-пальцы с дерматродами, прижимающиеся к основанию черепа. Никаких проводов. Кучу денег стоит, это любому известно.
Надевая на себя троды и проверяя приборы на стенах, Майкл рассказывал о своей работе, о том, как трудится на одну контору в Мемфисе, которая выдумывает для компаний новые имена. Прямо сейчас он старается сочинить название для компании, которая зовется «Китайские катоды». Им это позарез нужно, сказал он и рассмеялся, но потом добавил, что все не так просто. Потому что на свете и без этих китайцев слишком много всяких компаний и все удачные названия уже разобраны. У него есть компьютер, который знает названия всех компаний в мире, и еще один, который составляет слова, чтобы потом использовать их в качестве имен, и еще один, который проверяет, не значит ли придуманное слово «долбоклюй» или чего похлеще на том же китайском или каком-нибудь шведском. Но их контора торгует не просто именами, они там продают то, что называется «имидж», и ему приходится взаимодействовать с целой командой – только так можно быть уверенным, что его идея впишется в общий пакет.
Потом он пристроился рядом с ней в постели, и не так уж это все было здорово. Веселье куда-то испарилось, с тем же успехом это мог бы быть какой-нибудь лох – она лежала, думая даже не о Майкле, а о том, что он сейчас все записывает. Включит потом ее, Мону, когда ему захочется. И вообще, сколько у него уже было таких, как она?