Слабый луч выхватывает серебристые кабели, масляные и сияющие, мягко покачивающиеся в пустой шахте. Носок правого сапога уже на несколько сантиметров вышел за стертый стальной обод плитки, на которой стоит левый. Рука машинально, с ужасом дергает луч вниз: двумя этажами ниже видна пыльная и замусоренная крыша кабины. За те несколько секунд, пока луч нащупывал лифт, Марли успела разглядеть невероятное количество деталей. Подумала о крохотной подводной лодке, нырнувшей в морскую бездну, о хилом лучике, скользящем по вековым отложениям на дне: мягкий покров древней пушистой плесени, засохшее серое нечто, бывшее когда-то презервативом, яркие зайчики света отскакивают от мятых кусков стальной фольги, хрупкий желтоватый цилиндр и белый поршень диабетического шприца… Она так вцепилась в край дверной створки, что свело пальцы. Медленно, очень медленно перенесла вес назад, подальше от колодца. Еще шаг, и Марли щелчком выключила свет.
– Черт побери, – вырвалось у нее. – О господи.
Нашла дверь на лестничную площадку. Снова включив маленький фонарик, стала взбираться наверх. Через восемь этажей отупение начало понемногу спадать, и ее затрясло, дорожки слез испортили макияж.
Снова постучать в дверь. Дверь из ДСП оклеена ламинированной пленкой – отвратительная имитация под красное дерево: литографированное зерно едва различимо в свете единственной на весь длинный коридор биофлюоресцентной полоски.
– Черт тебя побери. Ален? Ален!
Рыбий глаз дверного глазка пусто смотрит сквозь нее, глаза за ним нет. В коридоре застыл ужасающий запах: забальзамированная кухонная вонь в ловушке из синтетической обивки.
Толкнуть дверь, поворачивая ручку, дешевая медь – холодная и липкая, сумка с деньгами внезапно потяжелела, ремень врезается в плечо. Дверь легко распахивается. Короткая оранжевая дорожка испещрена ломаными розовыми прямоугольниками – ясно различимый след грязи, которую десятилетиями втирали тысячи квартиросъемщиков и их гостей…
– Ален?
Запах черных французских сигарет. Почти уютный…
И найти его здесь. Лежащего, свернувшись по-детски, на кошмарном оранжевом ковре. В этом водянистом серебряном свете, сочащемся из прямоугольника окна, где на фоне бледного дождливого неба – другие безликие высотки. Спина – как знак вопроса под натянутой бутылочно-зеленой велюровой курткой. Левая рука прикрывает ухо. Белые пальцы, у основания ногтей – полупрозрачная синева.
Опустившись на колени, Марли коснулась его шеи. Поняла. Дождь за окном все сыпал и сыпал – навсегда. Сидеть, расставив ноги; баюкать его голову, обнимая; раскачиваться, качаться… Отупелое животное поскуливание заполняет голый прямоугольник комнаты… И через какое-то время, осознав, что что-то впивается в ладонь, увидеть аккуратный срез очень тонкой, очень жесткой проволоки из нержавеющей стали – кончик торчит из его уха, проходит между раздвинутых холодных пальцев.
Гадко, гадко, так не умирают. Это подняло ее на ноги. Гнев, пальцы как когти. Осмотреть безмолвную комнату, место, где он умер. Следов его присутствия нет, ничего. Только потрепанный атташе-кейс. Откинув крышку, Марли обнаружила два блокнота на спирали – чистые, нетронутые страницы, – нечитанный, но очень модный роман, коробок деревянных спичек и полупустую пачку синих «голуаз». Переплетенный в кожу ежедневник исчез. Она ощупала его куртку, залезла в карманы – ежедневника не было.
Нет, подумала она, ты не записал бы это туда, верно? Но ты ведь никогда не мог запомнить ни номера, ни адреса, да? Она снова оглядела комнату, охваченная каким-то странным спокойствием. Тебе ведь приходилось все записывать, но ты скрытничал, не доверял моей маленькой книжице из «Браунса», да? Если у тебя было свидание с девушкой в каком-нибудь кафе, ты записывал ее телефон на спичечном коробке или на обратной стороне чека и забывал об этом, так что я находила его недели спустя, убирая твои вещи.
Марли перешла в крохотную спальню. Там стоял ярко-красный складной стул и пласт дешевого желтого темперлона, служивший кроватью. Темперлон был помечен коричневой бабочкой менструальной крови. Она приподняла пласт, но под ним ничего не было.
– Ты, наверное, напугался, – сказала она.
Голос дрожал от ярости, которую она даже не пыталась понять. Руки были холодны, холоднее, чем у Алена. Она пробежала пальцами по красным в золотую полоску обоям в поисках какого-нибудь разошедшегося шва, отставшего края, тайника.
– Глупая несчастная сволочь. Несчастная дохлая сволочь…
Ничего. Назад, в гостиную, – и почему-то удивление, что он не пошевелился. Как будто ожидала, что он вот-вот вскочит, «привет-привет», размахивая куском бутафорской проволоки. Сняла с него туфли. Пора ставить набойки. Заглянула внутрь, пощупала стельки. Ничего.
– Не делай этого со мной.
И назад в спальню. Узкий шкаф. С треском отмахнуться от стайки дешевых пластмассовых вешалок, оттолкнуть обвисший саван упаковочного пластика из химчистки. Сдвинуть пласт грязной постели, встать на него – каблуки проваливаются в темперлон, – чтобы провести руками вдоль полки из ДСП и найти в дальнем углу плотно свернутый бумажный квадратик, темно-синий. Развернуть, заметив, как облупился лак с ногтей, на которые она потратила сегодня столько времени, и увидеть номер, записанный зеленой шариковой ручкой. На обороте разодранной пачки «голуаз».
В дверь постучали.
Потом голос Пако:
– Марли? Эй, Марли? Что случилось?
Она засунула бумажку за ремень джинсов и, повернувшись, встретила взгляд спокойных серьезных глаз.
– Это Ален, – сказала она. – Он мертв.
В последний раз Бобби видел Лукаса перед огромным старым универмагом на Мэдисон-авеню. Таким он его и запомнил: огромный негр в строгом черном костюме вот-вот войдет в свой длинный черный автомобиль, один черный начищенный ботинок стоит уже внутри роскошного салона Ахмеда, другой – еще на крошащемся бетоне тротуара.
Джекки стояла рядом с Бобби. На лице – тень от увешанных золотыми побрякушками широких полей федоры, шафрановый шарф завязан сзади на шее.
– Теперь за нашим юным другом будешь присматривать ты. – Лукас ткнул в нее набалдашником трости. – Он не без врагов, наш Граф.
– А у кого их нет? – спросила Джекки.
– Я сам о себе могу позаботиться, – сказал Бобби.
Мысль, что Джекки считают более умелой, чем он, возмущала его; в то же время он понимал – так оно и есть.
– Ты уверен? – Лукас качнул тростью, теперь набалдашник смотрел на Бобби. – Муравейник, мой друг, – это искаженный мир. Здесь вещи редко бывают тем, чем кажутся.
Как бы в подтверждение своих слов, он сделал что-то с тростью – и длинные латунные накладки на мгновение беззвучно раскрылись, встопорщились наподобие спиц зонта, только каждая спица оказалась обоюдоострым и заточенным штырем. Потом они исчезли, и широкая дверца Ахмеда, скользнув на место, закрылась с глухим бронированным стуком.