– Возможно ли, что кто-то прятался в квартире или магазине еще до вашего прихода?
– Нет, он был заперт, да и мы как следует осмотрели все помещение.
– А мог ли кто-нибудь проникнуть через окно той комнаты, где находилась мисс Тарди?
– Нет, оно было заколочено. Все окна были заколочены. Я не пользовалась квартирой в течение года.
– Что позволило Уэсту выйти, – сказал Фен. – Если бы кто-нибудь прошел через магазин, Салли сказала бы. А пути наверх в квартиру, кроме как по лестнице, ведущей из магазина, не было?
– Нет.
– Пожарной лестницы, например?
– Нет. Я убеждена, – неожиданно сказала женщина, – что это сделала девушка.
– На основании тех сведений, которыми мы располагаем на настоящее время, это вполне возможно, – согласился Фен. – За исключением того, – добавил он, обращаясь к Кадогану, – что она в этом случае вряд ли бы с такой готовностью рассказала нам все, что знала. Такая ложь потребовала бы колоссального напряжения нервов, и ей вовсе не обязательно было вообще что-либо рассказывать. Посмотрим… – Он взглянул на часы. – Пять двадцать – нам надо идти. Я хочу убедиться, что с Салли все в порядке, а потом пойти в «Булаву и Скипетр» ждать новостей от мистера Хоскинса. Мы должны вернуться окольным путем. Если тот констебль поступил, как ему полагается по службе, половина полиции Оксфорда сейчас рыщет вокруг в поисках нас, – с этими словами он встал с места.
– Послушайте, – сказала женщина взволнованно, – вы ведь не впутаете в эту историю мое имя? Не впутаете?
– Что вы, как можно! – ответил Фен, чья привычная веселость вернулась к нему. – Ваши показания слишком важны. Вы ведь никогда и не думали, что я пойду на это, разве не так?
– Негодяй! – ответила она. – Гнусный негодяй!
– Что за выражения! – благожелательно ответил Фен. – Выбирайте выражения. И, кстати, не пытайтесь уехать из Оксфорда: вас тут же поймают. Приятного дня.
– Но послушайте…
– Приятного вам дня.
Солнечные лучи уже перестали прямо светить в окна одной комнаты в Нью-колледже; в ней стало приятно прохладно. «Мученичество» [300] Уччелло, висевшее над камином, было почти в тени. На книжных полках скромно выстроились первоиздания. Кресла были комфортабельные и глубокие, и у каждого почтительно ожидала пепла гигантских размеров медная пепельница, а в буфете красного дерева посверкивали графины и рюмки. Хозяин комнаты, мистер Адриан Барнеби, свободно откинулся в кресле, держа в руке рюмку мадеры и закусывая глазированным кексом, с неудовольствием слушал разговор студентов, набившихся в его комнату. «Эти вечеринки с чаем и мадерой в духе Реставрации [301] , – думал он, – были бы очень приятны, если бы на них не являлись люди, плохо одетые и недостаточно чистые после напряженных тренировок на реке». Сейчас он старался понять, по какой причине здесь оказались несколько человек, которых он, в чем он был совершенно уверен, не приглашал и, уж если на то пошло, никогда раньше не видел. В нем довольно лениво зашевелилось возмущение. Его взгляд упал на лохматого юношу, стоявшего неподалеку, с жадностью волка пожиравшего масляные сконы. Он наклонился вперед и с видом человека, сообщающего нечто конфиденциальное, спросил:
– Кто вы такой?
– О, ну тут, если что, все в порядке! – ответил юноша. – Я пришел, если что, вместе с Кроликом. А он сказал, что вы не будете против.
– Кролик? – переспросил мистер Барнеби, ничего не слыхавший о таком.
– Да. Посмотрите. Вон тот тип с волосами торчком.
– А! – ответил мистер Барнеби, не в силах воскресить в памяти ничего об этом Кролике ни при каких обстоятельствах.
– Ну и, в общем, надеюсь, вы не против, если что, – продолжал лохматый юноша. – А то врываться в дом, и все такое…
– Конечно, – ответил мистер Барнеби, – вы очень кстати.
– Восхитительный херес, – юноша показал на свой стакан с мадерой.
Мистер Барнеби покровительственно улыбнулся ему вслед, когда тот отошел. Другой молодой человек, почти такой же элегантный, как сам мистер Барнеби, подошел к хозяину.
– Адриан, – спросил он, – кто все эти ужасные люди? Они разговаривают о гребле.
– Мой дорогой Чарльз, я знаю: «шишки» [302] и прочая дребедень. Ни дать ни взять френологи [303] … Но мне и в самом деле пора закрыть дверь, а иначе все это племя гребцов будет здесь. Поглядите-ка! – простонал мистер Барнеби, внезапно оседая в кресло. – Еще один!
Но через мгновение он расплылся в улыбке, потому что вновь пришедшим оказался мистер Хоскинс, за которым никогда не водилось увлечения каким-либо спортом, за исключением одного, самого древнего. Он сконфуженно пытался протиснуть свою огромную фигуру среди расположившихся группами болтающих гостей и предстал перед мистером Барнеби, улыбаясь своей неуловимой меланхолической улыбкой.
– Мой дорогой Энтони, как я рад видеть тебя, – сказал мистер Барнеби с явным удовольствием. – Мне жаль, что здесь полно этих ужасных физкультурников, но они явились без приглашения. Что ты будешь пить?
– А что пьет Чарльз?
– А! Эфир с молоком или еще какую-то жуткую субстанцию в этом духе. Но ты знаешь Чарльза. Бедняга никак не может понять, что романтический декаданс закончился. Он все еще пишет стихи об «affreuses Juives» [304] и так далее и тому подобное. Как насчет мадеры?
– Адриан, – спросил мистер Хоскинс, когда ему принесли мадеру. – Знаешь ли ты что-нибудь о местных докторах?