– Ну да, никто не думает! – хмыкнула Аюна. – Не преувеличивай.

– Если и преувеличиваю, то не слишком. Сама удивилась, когда это заметила. Не понимаю, почему люди оказались так нестойки перед ложью, – сказала Майя. – Почему они не могут отличить ее от правды. Почему какой бред им ни наплети, они головами кивают: да-да, кругом враги, надо поскорее атомную бомбу бросить. Что в них сломалось? Ладно бы какая-нибудь бабка деревенская или алкоголик из-под ларька, но ведь образованные люди – то же самое. Умные – то же. И даже добрые – абсолютно то же, вот ведь в чем кошмар! Ни образование, ни ум, ни доброта – все это не иммунитет, оказалось. Учитель мой по рисунку, милейший человек, мухи не обидит, а мастер какой, всему меня научил – встретила его сегодня в издательстве, он мне с первого же слова: американцы нас хотят поработить, повсюду свои щупальца протянули. Я так оторопела, даже не знала, что ему на это сказать. Вспомнила, как он нам про Музей Гугенхайма рассказывал, когда из Нью-Йорка вернулся… И вот – щупальца. Ему-то как сумели голову заморочить? Стала что-то лепетать – мол, зачем бы американцам вдруг понадобилось нас порабощать, что им с нами делать, с порабощенными? – он на меня смотрит снисходительно, как на дурочку из переулочка. И такое я почувствовала одиночество… Шла сейчас домой и все об этом думала.

– И решила уехать?

– Еще ничего не решила, – вздохнула Майя. – Но никаких рациональных доводов против у меня нет. Добром все это безумие не кончится, это же понятно.

– А ты возвращайся к нам, – сказала Аюна. – Правда, Майка, возвращайся. У нас все не так, как у вас тут, в столицах, ты же знаешь.

– Знаю, – улыбнулась Майя.

– Ну! Мы больше о простых вещах думаем.

От этого она когда-то и уехала в Москву. Мало ей было того, чем живет большинство людей и что можно потрогать рукой, хотелось понять, что там у жизни внутри, в чем ее трепет, из чего складывается ее тайна, казалось, что искусство может в этом помочь и Москва обязательно поможет…

Но то было когда-то, а теперь… Теперь возможность не задумываться о том, что от тебя не зависит, и жить в простой повседневности представлялась ей благом.

«Если бы я так могла, все у меня было бы по-другому, – подумала Майя. – И люди не относились бы ко мне с опасливым равнодушием, и Арсений… Все было бы иначе, если бы я относилась к жизни, как Аюна! Или как мама с Мартином».

Эта мысль – о сходстве жизни близких ей людей в совершенно друг с другом не схожих точках Земли – развеселила Майю своей неожиданностью.

– Расскажи лучше про своего Федьку, – сказала она. – А то уедешь завтра, и будем опять только в скайпе видеться.

– Значит, к нам не приедешь? – уточнила Аюна.

– Приеду. Только не знаю когда.

– Я бы тебя в дацан свозила, ламы бы тебе леченье назначили.

– От чего меня лечить? – засмеялась Майя. – Я здорова.

– Здоровых не бывает. А ламы ты же знаешь, как лечат. От всего. Бабушка твоя их леченье уважала. А ты на нее похожа.

– Похожа, – кивнула Майя. – Даже слишком.

Глава 5

Тот вечер, когда Серафима пила кагор с Леонидом Семеновичем, был печальный и горестный. Но жизнь после него стала такой счастливой, какой была ее жизнь только в детстве.

То есть это, конечно, неправильное было сравнение – ничего детского в ее нынешней жизни не было. Наоборот, отношения с Леонидом Семеновичем сделались такими доверительными, какими не могли бы они быть, если бы он не воспринимал их серьезно. Опыт его жизни – трагический, значимый, глубокий – не позволил бы ему терпеть Серафиму рядом с собою, если бы ему приходилось ее терпеть; так она думала.

А он вот именно удерживал ее рядом с собою, этого невозможно было не видеть. Они проводили вместе все время, которое Немировский бывал не на работе. Не так уж много его было, такого времени, но Серафиме оно представлялось бескрайним.

В это время они почти не оставались дома. Не сговаривались – так получилось само собою. Москва, весенняя, прекрасная, раскрывала им объятия, Серафима чувствовала их так, словно это были объятия человеческие и любовные. И не удивлялась. Она родилась в Москве, она никогда ее не покидала, она была здесь совершенно своей, и как же еще должна была отнестись к ней Москва в счастливейшие дни ее жизни? Конечно, с любовью.

Она думала, что Москва может казаться Немировскому слишком незамысловатой после утонченного Ленинграда. Но вскоре выяснилось, что он чувствует московскую живость, размашистую ее непосредственность ничуть не хуже, чем Серафима. И если к непосредственности Москвы он относился иронически, то к Москве в целом – с приимчивостью, удивительной для такого сурового человека, каким он всегда Серафиме казался, да и был действительно. Или стал после войны.

Если Леонид Семенович не работал вечерами, то предупреждал об этом Серафиму, и они шли в театр. Не работал вечерами он, впрочем, так редко, что завзятыми театралами они не сделались. Но все-таки балетный репертуар Большого пересмотрели почти весь. И это тоже возвращало Серафиму к детству: мама любила балет, и они ходили в Большой театр на все премьеры.

Это неожиданно помогло ей: оказалось, что ее помнит театральная кассирша, теперь уже старушка. Она и оставляла для Серафимы билеты, не выкупленные какими-нибудь важными людьми.

– Господи, Симочка, да ведь Евгений Васильевич, папа твой, меня от смерти спас! – воскликнула она, когда Серафима попыталась всучить ей коробку шоколада, за которым отстояла огромную очередь в Елисеевском. – Ты маленькая была, не помнишь, а я век не забуду. Мамочка твоя заметила, что я кашляю, обеспокоилась, мужу рассказала. И Евгений Васильевич меня в санаторий устроил, в Ялту, когда у меня туберкулез обнаружили! А как бы я в такой хороший санаторий попала, кому я была нужна? Так что забери свои шоколадки, Симочка, скушай сама на здоровье.

Так, осененная родительской памятью и благославляемая старой кассиршей, Серафима стала ходить с Леонидом Семеновичем в Большой театр.

Сегодня они смотрели «Лебединое озеро». Серафима чувствовала трепет и естественность их общего молчания всем своим существом так же, как чувствовала музыку. Именно чувствовала – настоящего музыкального слуха у нее не было.

– Никогда я не мог понять, чем привлекателен балет, – сказал Леонид Семенович. – Но вот теперь понимаю.

Они вышли из Большого театра, но, спустившись по широкой лестнице в сквер – прямо в весну, будто в воду, – никуда не пошли, а просто сели на лавочку у фонтана.

Не хотелось уходить отсюда в такой вечер. Сирень цвела над головами, из-за ее свежего, острого, преходящего запаха хотелось только одного: продлить это цветенье, краткое и прекрасное.

– Чем же балет привлекателен? – спросила Серафима.

– Чистой красотой.

Эти слова могли бы показаться странными в устах мужчины, но Немировский произнес их таким тоном… Аналитическим, вот каким! Серафима улыбнулась.