Пока его регистрировали в приемном покое «веселого», пока меняли больничную одежду и выясняли, какая диета ему положена, Герман почти забыл о сюрпризе и тем более был приятно удивлен, когда вошел в палату и увидел товарища Жукова. Он лежал на кровати с перевязанными ступнями ног, а рядом, в изголовье, сидела неказистая, большеротая, с выпирающими зубами девица и держала его руку в своих руках…
Три дня Шабанова никто не трогал и не лечил, если не считать витаминового гороха, который щедро отсыпали один раз в сутки. И взаперти не держали – гуляй не хочу, с утра до вечера, к тому же погода стояла великолепная, распустились листья, подсохла грязь в парке. Болтаться на свежем воздухе приходилось еще и потому, что после завтрака в палату являлась Катерина, садилась возле кадета, брала его руку в свою, и так сидела до самого ужина. Кадет начинал стонать, изображать невыносимые боли в ногах, бледнел, закатывал глаза и незаметно делал Герману знак, мол, смывайся, и Герман уходил на улицу. Но когда возлюбленная отбывала к себе, этот симулянт вскакивал с кровати и бегал вприпрыжку по комнате – разминался, ибо за день напрочь отлеживал бока.
– Пошло дело! – шептал он, сплевывая три раза и стуча по дереву. – Сегодня мы уже целовались!
Как он с ней целовался, оставалось загадкой: из-за неправильного прикуса, губ у Катерины не хватало и зубы все время были видны. Будь она раскосой, Шабанов ни минуты не сомневался бы, что видел ее на хуторе; это она приносила утром хлеб с молоком! В воскресенье после ужина в «веселое» пришел ее отец, полковник Харин, и сразу стало ясно, на кого походит дочь. Шабанов мысленно окрестил его Скалозубом и, чтобы не мешать беседе, – у них был какой-то сговор, – удалился погулять перед сном. Ходил по аллее, которая выводила к жилым домам служащих госпиталя. Все дворы их были заставлены железными гаражами, и потому жители вторглись на чужую землю – выгородили в парке большую детскую площадку, настроили там песочниц, домиков, избушек на курьих ножках и из высоких пней от старых, засохших деревьев натесали страшных идолищ. Все эти три дня он гулял здесь или поблизости: где-то в общежитии жила Алина и ходила по этой дорожке на работу. Он совсем не запомнил ее лица и не надеялся узнать без белого халата, а потому разглядывал всех девушек примерно ее возраста и телосложения, в надежде что будет узнан сам.
За три дня оскорбленная анестезиолог так и не появилась, возможно, ходила другой дорогой…
И в этот раз он бродил неподалеку от домов, дышал, вдыхал весенние запахи, и когда вместе с сумерками дети разбежались по домам, на площадке появился хирург с кошкой в руках. Он прогулялся по периметру, потом забрался под грибок, отпустил кошку и долго сидел, озираясь. Поковырял песок носком, что-то начертал, затем подобрал детский совок и стал зачем-то копать норку. Через некоторое время он огляделся, встал на колени, и работа пошла. У дома зажегся фонарь, и его отблески доставали детскую площадку, высвечивали фигуру подполковника, но что он там делал, было не разглядеть. Видимо, он отрыл глубокий и длинный подземный ход и так увлекся, что сам его же и обвалил, однако не расстроился, дорушил остатки, отыскал ведерко, принес воды из лужи и, смочив песок, стал лепить из него крепость или замок – в общем, нечто высокое и угловатое. Еще через десять минут хирург больше не озирался, ползал на коленях вокруг своего строения и что-то подкапывал, прилеплял, подрезал щепочкой, любовался и часто швыркал носом.
Должно быть, строительство подходило к концу, когда к хирургу на спину вскочила кошка. Увлеченный игрой, он попытался стряхнуть ее на землю – она царапала сквозь тонкую майку, – сказал приглушенно:
– Федора, брысь! Не мешай!..
Кошка прыгнула с его плеча, развалив песочный дворец, на столб детского грибка. Подполковник, стоя на коленях, секунду смотрел перед собой и вдруг всхлипнул, размазал по лицу грязь выпачканными в песке руками.
– Гадина! Ух ты, гадина!
Вскочил, отодрал перепуганную животину от столба и стал пихать головой в ведерко, потом вмял в песок, навалил его сверху, почти похоронил на месте разрушенного замка, но кошка вырвалась, заорала, а хирург схватил палку и помчался догонять ее.
В тот вечер Шабанов застал кадета пьяным. Похоже, Скалозуб только что ушел, а Олег убирал остатки богатого пиршества. Три пустых бутылки из-под коньяка валялись на полу и две початых стояли на столе среди россыпи фруктов. Увидев Германа, товарищ Жуков заблажил, полез обниматься.
– Герка! Мать ее!.. Гуляем! Сегодня гуляем до утра!
Стал разливать коньяк и пилить ножом твердый и ускользающий лимон.
– Что будет утром? – хмуро спросил Шабанов. – Головка вава, во рту кака…
– Нет, ты стал невыносимый! Ворчишь, как старый дед! Ты зануда, Шабанов, понял? Натуральный зануда!.. Наплевать, что будет утром! Сначала бы спросил, по какому поводу я надрался. А повод серьезный, не пьянки ради… Скажу тебе, Харин – мужик во!.. Ну, давай, выпьем и расскажу.
– Нет, ты окончательно испортился, – продолжал он, после того как выпил и, откусив от лимона половину, прожевал не поморщившись. – Как вернулся… оттуда, будто тебя подменили. Был нормальный мужик, компанейский…
– Давай про тебя поговорим, – предложил Шабанов. – По какому поводу надрамшись?
– А!.. Да, слушай. Самое главное – мы с тобой без пяти минут летаем. Все! Ты понял? В госпитале Харин вопросы порешал, в округе договорился лично с командующим. Еще с Ужниным согласует, чисто формально… и мы выруливаем на старт. Нет, ты понял, да? – Он растопырил руки и полетел по палате, загудел, как на форсаже. – Мне, конечно, придется проходить предполетную, на тренажере, на спарке, как молодому. Все-таки два года ползал по земле… А ты можешь сразу на взлет. Ну, с Ужниным разок прокатишься в зону, для понта… Так ты понял, по какому случаю гуляем?!
Он щедро налил коньяку, схватил рюмку, но вдруг сел, будто под коленки ударили. Заплакал, зарыдал в голос и трясущейся рукой расплескал половину. Когда отец Шабанова, напившись, начинал плакать – а это случалось довольно часто, матушка говорила, мол, это не он плачет, это вино в нем бродит и в слезу перегоняется…
– Да ладно тебе, – обронил Герман. – Увидит еще кто…
– Пусть видят, – шепотом произнес он, сдерживая дыхание и роняя слезы в широкую рюмку. – Митрич всегда на виду… Они поймут. С меня клеймо сняли. Черное тавро стерли!.. Это слезы счастья, Гер. И так хочется напиться!
– Они у тебя в рюмку льются.
– Ну и пусть! Это радость со слезами на глазах…
– Я подумал, ты женишься на Катерине…
– Ну да, и женюсь! – вспомнил товарищ Жуков и перестал плакать. – Столько сразу обрушилось – не верится… А, и еще! Ты в свою эскадрилью возьмешь? К себе в пару? Я уж привык твой хвост прикрывать…
– Курочка в гнезде, а яичко… знаешь где?
– Все железно! Сам полковник Харин сказал. Он весь округ вот так держит! – Кадет показал кулак с зажатым лимоном – капал сок. – Через него идет вооружение, техника, горючее… Не колбаса, не шмотье – топливо, Герка!.. Стоп! Я должен взять с тебя слово. Ты больше про… НЛО, про всякие летающие тыквы нигде ни гу-гу. Под пистолетом, понял? Обязательное условие. Иначе нас не вытащить… Ты нигде не был, ничего не видел.