– Жизнь за жизнь, Холмс? Вроде бы все справедливо, но на мою совесть это дело легло тяжким бременем. А что скажете по поводу Чарльза Огастеса Милвертона?
– О, еще один негодяй. Ни один другой преступник – ни до, ни после – не внушал мне такого отвращения. Мерзкая личность. Он обрекал на несчастье тех, чей кошелек желал опустошить. А если денег не получал, не задумываясь рушил репутации, семьи – и делал это с наслаждением. Нет, я не чувствую вины за то, что позволил его убийце остаться безнаказанным. Не стоит жалеть о том, что правосудие свершилось над низким человеком, пусть и в драматичной манере.
– Так-то оно так, Холмс, и все же мы могли бы, что называется, спасти его для тюрьмы, чтобы он понес наказание по закону.
– Да? А вы подумали, чем это обернулось бы для покончившей с ним благородной дамы? Все, что осталось от ее жизни, было бы окончательно разрушено. Она и так настрадалась безмерно. Нет, ее пуля была справедливым наказанием для Милвертона.
– А помните, как следующим утром в нашей гостиной появился Лестрейд и вы с таким холодным видом отказались ему помочь? А ведь располагай инспектор более точными описаниями двух мужчин, убежавших из дома вымогателя, мы вполне могли сами оказаться за решеткой. Хемпстедская пустошь тогда показалась мне бесконечной.
– Уверен, что именно такое впечатление сложилось у читателей ваших записок. Вот только дистанция была несколько вами преувеличена, мой друг.
– Литератор имеет право на некоторые вольности, Холмс. Читатели ждут от меня определенного слога, ритма…
– …и неточностей в описании деталей!
– Пусть так. Но случалось, что я вынужден был кое-что изменять, кое о чем умалчивать. Править даты, прятать реальные лица под псевдонимами, избегать указаний на известные события. Порой мне казалось, что я недостаточно строго следую этой политике. Проницательный читатель…
– Если такой существует.
– Проницательный читатель мог бы из последовательности событий вывести для себя подлинные имена персон, вовлеченных в то или иное дело.
– А если не этот мифический проницательный читатель, то кто-нибудь из действующих лиц.
– Что ж, приходилось идти на такой риск, чтобы точнее рассказать о ваших расследованиях. А иначе я мог бы с тем же успехом писать художественную литературу.
– Иногда вы были очень близки к этому, Уотсон!
– Я считаю это комплиментом моим литературным способностям, Холмс.
– Вы же отлично понимаете, что я совсем другое имел в виду. Но могу сделать и комплимент, вы его заслуживаете.
– Интересно, что бы мы увидели, если бы могли перенестись вперед во времени на восемьдесят или сто лет. Какими нас будут помнить? И вспомнят ли вообще?
– Об этом я даже думать боюсь, учитывая нынешние наши сценические и экранные образы. Возможно, мы останемся только в сухих трудах историков, описывающих преступления Викторианской и Эдвардианской эпох. Все может вообще свестись к одной сноске. Сто лет – слишком долгий срок, чтобы оставаться в памяти людей, какими бы ни были твои достижения, особенно если достижения эти были скромны. Может статься, что нас, как вы и предположили, посчитают литературными персонажами, а не реальными людьми.
– Согласен. Я, к примеру, уже некоторое время с трудом вспоминаю даты, места и людей, с которыми мы имели дело относительно недавно. Однако, невзирая на туман, окутавший мой мозг, я чувствую, что прямо сейчас воспоминания возвращаются ко мне с необыкновенной четкостью. Тени тех, кто давно ушел, проносятся перед мысленным взором, роятся вокруг меня, толкаются, чтобы занять место получше. Я вижу Джабеза Уилсона с его огненно-рыжими волосами. Он улыбается мне. Всегда был жизнерадостным, что бы с ним ни случалось.
– А! Еще одно дело. Подобно истории с голубым карбункулом, оно началось с фарса, а потом переросло в нечто более мрачное и зловещее. Вот вам один из парадоксов жизни: элементарные на первый взгляд вещи нередко оказываются хитрыми головоломками. Мы часто с этим сталкивались, не так ли, Уотсон?
– Ну да. В эту категорию определенно попадает случай в поместье «Медные буки». Когда к нам обратилась мисс Вайолет Хантер, вы решили, будто пали ниже некуда, если уж они барышни советуются с вами, наниматься ли им в гувернантки.
– По-моему, я тогда назвал себя агентом по розыску утерянных карандашей и наставником молодых леди из пансиона для благородных девиц.
– И тем не менее вы переменили свой взгляд на дело после знакомства с мисс Хантер. Она произвела на вас самое благоприятное впечатление. Вы вели себя с ней крайне любезно, и я уверен, она была столь же очарована вами, как и вы ею.
– Она была клиенткой, и я постарался расположить ее к себе. Мое внимание служило лишь сигналом, что я с нетерпением жду ее рассказа. Уотсон, вы неисправимы: всегда и во всем видите романтику, поскольку сами безнадежный романтик. Но не воображайте, будто романтическая жилка вдруг проявится и во мне.
– Признаюсь, я был сильно разочарован, что вы потеряли всякий интерес к мисс Хантер, как только она перестала быть центром занимающей вас проблемы.
– Я помню это ваше высказывание, как и то, что вы навязали свои надежды, а значит, и свое разочарование читателям.
– Как бы мне хотелось, чтобы и вы познали блаженство, которое я узнал в счастливом браке! Ничто другое в жизни не доставляло мне столько радости.
– Я нахожу удовлетворение в работе и бываю счастлив, когда мне удается распутать замысловатый клубок тайн. Вам семейная жизнь пошла на пользу. Я первый с этим соглашусь. Но я совсем другое дело.
– Как и ваш брат! Ну не странно ли?
– Ничего странного. Мы оба наблюдали изнутри неудачный брак. Пусть мы смотрели с противоположных точек, распад, происходивший на наших глазах, был очевиден обоим. Я не говорю, что это единственная причина, по которой мы избегали супружества и никогда не завязывали близких отношений, но, несомненно, она очень весома.
– Мне повезло больше. Брак моих родителей оказался чрезвычайно удачным, а мы с братом Генри всегда были ближайшими друзьями и все время проводили в совместных играх. Родители не делали между нами различий, и мы нередко всей семьей гуляли по сельским дорогам, на рассвете собирали на вересковой пустоши за домом чернику и грибы, а потом спешили со своими трофеями домой и готовили завтрак.
– Вы рисуете идиллическую картину, Уотсон. Я искренне завидую вашим счастливым воспоминаниям. Мое детство было иным, но стоит ли ворошить прошлое?
– А мне кажется, что вы охотно его ворошите. Когда я проснулся и спросил вас, на чем мы остановилась, вы подтвердили, что речь шла о старых расследованиях. На самом же деле мы обсуждали вашу семью.
– Да, Уотсон. Но я опасался, что мои откровения вас утомят.
– Чепуха! Безрадостное детство не повод для стыда, и вряд ли ваши рассказы стали бы для меня потрясением.