Он умолк, сунул в рот два согнутых пальца, с силой прикусил их и через секунду продолжил:
– Как только мне позвонили из отеля, я тут же помчался сюда. А они отправились ко мне и застали у меня в квартире священника, ничего знать не знающего парня из Миннеаполиса, который остановился у меня по пути на Гавайи. Молодой ни в чем не повинный парень, всего-навсего желавший посмотреть мой приход и побывать у меня на службе. Я почти не был с ним знаком.
– Понимаю… – негромко сказал Ройбен. Лицо жгло уже нетерпимо, и так же нетерпимо зудело под кожей. Но он ожидал, пока Джим продолжит свой рассказ, и сдерживал превращение, отвлеченно думая о том, что его вполне могут вызвать сильный гнев и предвкушение и что именно это с ним сейчас и происходит. И еще он думал обо всем услышанном и о том, что же он может сделать для брата. Выражение лица брата, слезы, текущие по щекам, разрывали ему сердце.
– Но это еще далеко не все, – сказал Джим, рубанув воздух указательным пальцем. – Я ведь встречался с этим сукиным сыном. Был у него в этом самом доме. Сразу после того, как ко мне прибежал мальчишка, лакеи Блэнкеншипа силой усадили меня в машину и привезли туда для встречи со своим боссом. Меня привели на четвертый этаж. Там он и живет, эта дешевая подделка под Лицо со шрамом, этот современный Пабло Эскобар, эта крыса, мечтающая о славе Аль Капоне. Он такой параноик, что забился на четвертый этаж, куда ведет только один вход, и допускает в дом лишь несколько своих шестерок. Он налил мне коньяку и предложил кубинские сигары. А потом предложил сделать для моей церкви пожертвование в миллион долларов, которые были у него под рукой, в портфеле, и сказал, что мы с ним можем стать партнерами и ему нужно всего лишь, чтобы я сказал ему, где находится Джефф. Он, дескать, хочет поговорить с Джеффом, помириться с ним, вернуть его, вылечить от зависимости. – Он снова умолк, пытаясь хоть немного успокоиться; его взгляд лихорадочно скакал по комнате. – Я не стал вступать в конфликт с этим карликовым чудовищем. Сидел, слушал его, вдыхал омерзительную вонь сигары, а он рассуждал о сериалах «Подпольная империя» и «Во все тяжкие», о том, что он скоро станет новым Наки Томпсоном [11] , а Сан-Франциско снова превратится в Пиратский берег. Сан-Франциско, говорил он, куда красивее, чем Атлантик-сити. Он был обут в модные легкие туфли, как у Наки Томпсона. У него есть шкаф, забитый красивыми цветными рубашками с белыми воротничками. Он заявил, что всегда отдает с каждого доллара четвертак на благотворительность. И у нас с ним, сказал он, замечательное совместное будущее. Он профинансирует приют и клинику для реабилитации наркоманов и алкоголиков, а я буду управлять ими как сочту нужным. Этот миллион – только начало. Он всем сердцем болеет за своих потребителей. В недалеком будущем он снимет кинофильм о нас – о себе, и обо мне, и о лечебнице наподобие тех, которые создал «Фонд Дилэнси-стрит», которую я открою на его деньги. Говорил, что, если он не будет снабжать отбросы общества тем, что им нужно, этим займется кто-нибудь другой. «Мне ведь это известно, да?» – спросил он. Он никому не желает зла, тем более Джеффу. Кстати, где все-таки Джефф? Он хочет вылечить Джеффа и отправить его учиться на Восток. Может быть, я не знаю этого, но у Джеффа есть призвание к искусству. Я встал и ушел.
– Да-да…
– Я вышел оттуда и всю дорогу до дома прошел пешком. А на следующее утро мне сказали, что для церкви Святого Франциска Губбийского поступило анонимное пожертвование на миллион долларов с указанием назначения: на приют и лечебницу. И треклятый банк его уже зачислил!
Он потряс головой, в его глазах словно глазурь блестели слезы.
– После этого я не решился навещать Джеффа. Но я звонил ему раза по два в день. Сиди тихо. Никому не звони. Не выходи из номера. И он подтвердил все мои догадки. Да, в этот дом допускается не более пяти человек. Паранойя у него сильнее и алчности, и стремления к угодливости от окружающих. Все делают трое громил и сам Фултон – только что не возятся в лаборатории, которая устроена в подвале. Там несколько человек чуть не круглосуточно готовят концентрат «супер бо», смешивают разные ингредиенты, хотя никто из них не знает всей формулы. Туда входят оксибутират натрия, оксиконтин, скополамин… Это же чистый яд! И они производят это в промышленных масштабах, грузят с тележек в грузовики с рекламой парфюмерных средств и развозят по местам. Это прикрытие такое – парфюмерные товары. Уличные распространители добавляют зелье в газировку и в тот же день распродают все без остатка.
– Представляю себе, – сказал Ройбен.
– А ты представляешь себе, что случилось бы, отправься я домой? Представляешь, что эти чудовища сделают с любым, кто окажется поблизости, когда они придут за мною?
– Представляю.
– А добиться, чтобы у моего дома день и ночь дежурила полицейская машина, я тоже не могу.
Ройбен кивнул.
– Я же сказал, что представляю себе всю картину.
– Маму я предупредил. Сказал, чтобы она наняла частную охрану. Не знаю, правда, послушалась она меня или нет.
– Ладно, я это проверю.
– Блэнкеншип и его банда – это же безумцы, убийцы. Они опаснее своры бешеных псов.
– Похоже на то, – сквозь зубы произнес Ройбен.
И снова Джим рубанул пальцем воздух.
– Я изучил это место по Гугл-карте. На автомобиле вплотную не подъехать ни спереди, ни сзади. Грузовики останавливаются на улице. За домом есть крохотный дворик.
Ройбен кивнул.
– Понятно.
– Рад за тебя, – с горькой улыбкой сказал Джим. – Но ведь ты не сможешь этого сделать, не сможешь расправиться с ним так, чтобы весь мир не поднялся снова на охоту за Человеком-волком.
– Вполне смогу, – ответил Ройбен. – Предоставь это мне.
– Не понимаю, как…
– Предоставь это мне, – повторил Ройбен так же тихо, но гораздо тверже. – Выкинь эти заботы из головы. У меня есть с кем посоветоваться. А ты пока что пойди прими душ. Я закажу обед. Пока ты вымоешься, его принесут, и тогда мы с тобой обсудим все, что потребуется.
Джим на несколько секунд застыл в раздумье, а потом кивнул. От слез его глаза блестели, будто стеклянные. Он посмотрел на Ройбена, горько улыбнулся, его губы дернулись было, но он ничего не сказал, а поднялся и вышел из комнаты.
Ройбен подошел к окну.
Дождь немного усилился, но вид на лежавший внизу парк и громадину собора Милости Господней, как всегда, производил сильное впечатление, однако неоготический фасад церкви почему-то встревожил Ройбена так, что у него даже сердце заболело. В нем вдруг пробудились воспоминания – не столько об этой церкви, сколько о других, внешне похожих на нее, о церквях по всему миру, где ему доводилось молиться. На него вдруг навалилась глубокая печаль. Он поспешно загнал ее вглубь, как перед этим загнал вглубь настойчиво рвавшуюся на волю трансформацию.