Ройбен лишь кивал. Все это было совершенно неожиданно для него. Он и представить себе не мог ничего подобного.
– Она была исключительной, уникальной женщиной, – продолжал Джим. – Я так и не узнал, понимала ли она, что наш роман устроил профессор Мейтленд. Я-то знал это точно, а вот знала ли она… Зато она твердо решила держать все происходящее в строжайшей тайне, чтобы не причинять ему боль, и в его присутствии мы ни малейшим намеком не выдавали наших отношений. В то же время она старалась помогать мне. Она все время повторяла: «Джим, все твои беды – от пьянства. Ты должен бросить эту глупость». Она дважды выгоняла меня на собрания «анонимных алкоголиков», но в конце концов я закатил ей скандал. Много раз она выполняла за меня письменные работы, писала рефераты, брала в университетской библиотеке книги и делала еще множество подобных вещей, говоря при этом: «Кто-то же должен тебе помогать». Занимался я из рук вон плохо; она знала об этом. Иногда я вроде бы брал себя в руки, обещал исправиться, мы с ней любили друг дружку, а потом я снова напивался. В конце концов она сдалась и стала принимать меня таким, какой я был, точно так же как принимала своего мужа.
– А мама с папой подозревали, что ты пьешь?
– О, еще как. Но я водил их за нос. И Лоррейн помогала мне в этом. Каждый раз, когда родители приезжали из Сан-Франциско, чтобы повидаться со мной, а я валялся, мертвецки пьяный, в ее доме, она выдумывала какие-то оправдания для меня. Но о родителях будет позже. Лоррейн забеременела. Этого не должно было случиться, но случилось. И обернулось настоящей бедой. Я утратил остатки рассудка. Я сказал, что она должна сделать аборт, и в бешенстве покинул ее дом.
– Понимаю… – протянул Ройбен.
– Нет, ты еще не понимаешь. Она пришла ко мне на квартиру. Убеждала меня, что никогда в жизни не делала абортов, что больше всего на свете хочет этого ребенка. И что расстанется с профессором Мейтлендом по первому моему слову. Когда профессор Мейтленд услышит о ребенке, он сразу все поймет. В том, что он даст ей развод, не может быть никаких сомнений. У нее есть небольшое состояние. Она готова в любой момент собрать вещи и переехать ко мне. А я перепугался, точнее говоря, пришел в полную панику.
– Но ты любил ее.
– Да, Ройбен, я любил ее, но совершенно не желал брать на себя ответственность за кого-то или что-то. Потому и наши отношения были для меня столь привлекательными. Она же была замужем! И если она пыталась в чем-то давить на меня, я возвращался к себе домой и переставал отвечать на телефонные звонки.
– Понимаю…
– И вдруг блаженство сменилось кошмаром! Она умоляла меня жениться на ней, стать мужем, отцом. Но мне-то этого совершенно не хотелось. Знаешь, в ту пору я допился до того, что желал только одного – запереться в комнате с запасом виски и пива и отключиться от всего. Я пытался объяснить ей, что я погибший человек, что я для нее не гожусь, что она не может по-настоящему хотеть такого мужа, что ей следует как можно скорее избавиться от ребенка. Но мои доводы ее не убеждали. Она продолжала уговаривать меня, а я все пил и пил. Однажды она попыталась отобрать у меня стакан, я совсем взбесился, и мы поругались. Началось с хлопанья дверьми, швыряния всяких вещей… Я был пьян и обезумел. Наговорил ей неимоверных гнусностей. Но она терпела и только повторяла: «Это говоришь не ты, Джимми, а алкоголь. А на самом деле ты вовсе так не думаешь». Я стал бить ее. Сначала дал пощечину, а потом принялся избивать. Помню ее лицо в крови. Я бил ее, пока она не упала, и кричал, что она никогда не понимала меня, что она эгоистичная сука, шлюха, думающая только о себе. Я говорил такие вещи, которые никто, считающий себя человеком, не имеет права сказать другому человеку. Она сжалась в комочек на полу, пытаясь укрыться от моих ударов…
– Джим, это действительно делал не ты, а алкоголь, – мягко сказал Ройбен. – В здравом уме ты ни за что не сделал бы такого.
– Ройбен, в этом я не уверен, – возразил Джим. – Я был крайне эгоистичен. Да и сейчас я немногим лучше. А тогда я был уверен, что весь мир вращается вокруг меня. Тебе было тогда всего одиннадцать-двенадцать лет. Ты и понятия не имел о том, каков я был на самом деле.
– Она потеряла ребенка?
Джим кивнул, судорожно сглотнул и снова уставился на огонь камина.
– Не помню, когда я вырубился. Потерял сознание. А когда очнулся, ее не было. Все было в крови – кровь на ковре, кровь на полу, кровь на мебели, на стенах. Это было ужасно. Ты и представить себе не можешь, сколько там было крови. Я поднялся, прошел по кровавому следу по лестнице, через сад и вышел на улицу. Ее машины не было.
Джим умолк. Закрыл глаза. В стекла негромко барабанил дождь. Больше в комнате не слышалось ни звука. И во всем доме стояла полная тишина. Немного помолчав, Джим продолжил рассказ:
– Я ушел в самый сильный и продолжительный запой из всех, какие у меня случались. Просто заперся и пил. Я знал, что убил младенца, но боялся, что избил насмерть и ее. В любую минуту, думал я, за мной может явиться полиция. В любую минуту может позвонить профессор Мейтленд. В любую минуту… Я ведь вполне мог убить ее. Так колотить и пинать… Чудо будет, если не убил. День за днем я валялся в своей квартире и пил. Я всегда держал дома хороший запас спиртного, так что не знаю, через сколько времени оно подошло к концу. Я ничего не ел, не умывался… Только пил, пил и ползал на четвереньках по квартире в поисках не опорожненных до конца бутылок. Ну, а что произошло потом, думаю, ты понимаешь сам.
– Явились мама с папой.
– Совершенно верно. В дверь все-таки начали ломиться, и оказалось, что это мама и папа. Как выяснилось, мой запой продолжался десять дней и хозяин позвонил им. Я просрочил квартплату, и он забеспокоился. Он был отличным парнем, этот тип. Вероятно, он спас мне жизнь.
– И слава богу, что так получилось, – сказал Ройбен. Он пытался представить себе то, о чем рассказал Джим, и не мог. При всем старании он видел перед собой только собранного и уверенного в себе брата, одетого в свой пасторский костюм, сидящего напротив него в кресле и рассказывающего совершенно невероятные вещи.
– Я рассказал им все, – продолжал Джим, – что произошло. Сам понимаешь, я был пьян, так что это оказалось очень легко – распустить нюни, рыдать и сознаваться во всем, что я натворил. Нет ничего проще, чем спьяну каяться в самых тяжелых грехах. Как же мне было жаль себя! Я погубил свою жизнь. Я изувечил Лоррейн. Я вылетел из института. Я рассказал маме с папой обо всем этом. Взял и вывалил. А когда мама услышала, как я избил Лоррейн, как я пинал ее ногами, как я убил ребенка в ее чреве… ну, ты можешь представить себе выражение ее лица. Когда она увидела кровавые пятна на ковре, на полу, на стенах… А потом мама с папой засунули меня в душ, отмыли, переодели, прямиком отвезли на юг, в Ранчо Мираж, и сдали в Центр Бетти Форд, где я провел девяносто дней.
– Джим, я так тебе сочувствую…
– Ройбен, мне провезло. Лоррейн имела все основания и возможность отправить меня за решетку. Но, как выяснилось, они с профессором Мейтлендом вернулись в Англию еще до того, как ко мне приехали родители. Мама потом все это выяснила. С матерью профессора – она жила в Челтнеме – случился инсульт. Лоррейн сама улаживала все вопросы с университетом. Так что, похоже, с ней все более-менее обошлось. Во всяком случае, по маминым словам. А дом в Беркли выставили на продажу. Ну, а о том, была ли Лоррейн в больнице после того, как я избил ее, мы так и не узнали.