— А ты что? За антихриста энтого? — Гришка налетел, за ворот рубахи Петькиной ухватился. Дракой запахло. Другие дети стрелецкие с травы приподнялись. Насупились.
— Мы должны быть слугами государевыми, а не изменщиками крестоцелованию своему. Да убери ты руки, Гришка! — не желая покудова драться, тихо сказал, но твердо. Бойцы-то все они были знатные. Не раз выходили в кулачные побоища вместе. Дрались по всякому. Толпой, рядами, в одиночку.
— Антихристу слугами? — распалился совсем сынок стрелецкий.
— Убери ручонки! Тебе сказано, малец, — Петька оттолкнул Звягинцева, — и не смей про государя нашего напраслину молоть. — Суздальцев всего-то на год старше был Гришки. Обиды ради сказал, ибо сам наливался злостью драчливой.
— Ах, ты гад! Это я малец? — Гришка вдарил, в зубы целя, да не тут-то было. Увернулся Суздальцев, бою кулачному обучен. За рубаху нападавшего дернул, ногу выставил, и покатился Гришка прямо по откосу в воду речную. Только брызги серебристые рассыпались.
Петька сверху засмеялся:
— Охолонь покуда!
Сзади навалились. Братья Фроловы — Семен и Андриан, тож дети стрелецкие, полка Остафьева на руках повисли, а Фомка Ершов, с полка Вишнякова, со всей дури в спину сапогом въехал. Аж в глазах от боли потемнело. Ноги подкосились, голову запрокинул. А тут и Гришка из воды выбрался. Снизу набегая, кулачищем вкатил. Да под дых. Теперь вперед Петьку перегнуло. Ртом воздух хватал, аки рыба. А Гришка опять снизу сунул, только зубы лязгнули. Сразу солоно во рту стало. Крик сзади отвлек напавших. То Васечка Ярцев малый на Ершова кинулся. В подмогу. Мала передышка, да хватило Петьке. За братьев Фроловых ухватился, да двумя ногами в грудь со всей силы Звягинцеву вьехал. Слышно было, как ребра затрещали. Завыл звереныш. Оторопели Фроловы, хватку ослабили, а тому только этого и надобно было. Вывернулся из рук их цепких, за шеи ухватился, лбами саданул. Искры из глаз посыпались. Развернулся. Дюжий Ершов от Васеньки отцепиться не мог. Впился малец, как клещ. Детина его кулаками охаживал. Еще малость и забьет совсем. Взял его Петька за кудри густые каштановые, поворотил к себе мордой, да об колено приложил с хрустом. Один разок, потом другой. Так и оставил пузыри кровавые в траву пускать. После осмотрел поле бранное. Гришка на земле скрючился, бока обхватив. От боли подвывал тонко. Братаны Фроловы только в память приходить начинали. Сесть пытались. Головами бычьими мотали осоловело. Фомка Ершов так и лежал ничком. Васенька Ярцев, сынок купеческий, помощник единственный, всхлипывал тихонько, кровь из носа разбитого утирал.
— Ничо, Васька, — Петька его утешил, за плечи обнял, — до женитьбы пройдет! Пойдем ка к дому поближе. Там и умоемся. Аль к девкам заглянем, они тебя перевяжут. Пожалеют нас с тобой. Приголубят. — Засмеялся задорно. Васька повеселел. Носом шмыгать перестал. Так и пошли, обнявшись.
«Что было пороками, то ныне нравы»
Сенека
Увозил Меньшиков Петра от площади Красной в миг ставшей одним огромным местом лобном. Усадил в карету. Царь в угол забился. Ноги длинные под себя поджал. Трясло его мелко. Денщик проворный сперва кафтаном прикрыл царя, что не забыл с собой прихватить, когда с площади уходили. А сверху еще и шубу накинул.
— Трогай! — в окно крикнул.
— Н-но. — послышалось вслед за щелчком кнута. Карета дернулась. Рядом и позади драгуны полка Ефима Гулица поскакали.
Алексашка внимательно следил за царем. Петр полежал, полежал и зашевелился. Откинул шубу, кафтан в рукава надел. В окно уставился. Молчал сосредоточенно.
— Куда поедем-то? А, царь-государь? — осторожно спросил Меньшиков.
— В Лавру. К Троице. — сквозь зубы сжатые выдавил.
Пролетели Земляной город, грохоча по бревенчатой мостовой. Башню Сухареву миновали. На старую Владимирскую дорогу кони вынесли.
— А ну стой! — хрипло произнес царь, что-то заметив в оконце.
Меньшиков высунулся с другой стороны, приказал вознице остановиться. Царь толкнул дверцу и вышел. Денщик за ним. Алексашка по сторонам оглянулся — где они? Карета стояла перед часовней Николо-Первинского монастыря, что расположена с внешней северной стороны ворот Сухаревых.
Петр уже входил в храм. Редкие прихожане в стороны прыснули. Царя распознали. Меньшиков поспешил за Петром, знаком быстро показав, чтобы двое драгун за ним следовали, а остальные на улице караулили.
В маленьком сумрачном храме было тепло. Пахло ладаном, воском, и чуть уловимым запахом просфор. Строгие лики святых смотрели угрюмо с икон. Несколько богомольцев испуганно прижались к стене и постарались незаметно выскользнуть прочь. Старый монах в растерянности застыл перед алтарем. Петр стоял на коленях, прижавшись лбом к полу. Потом распрямился, истово перекрестился троекратно, резко поднялся и прошел, не произнеся ни слова, мимо Меньшикова на выход.
Снова сели в карету.
— Поворачивай взад! — хмуро сказал Петр.
Поехали. Снова царь молча глядел в оконце. Вдруг произнес:
— Кабак!
— Что кабак? — переспросил Алексашка.
— Вон кабак! Стой. — и не дожидаясь пока денщик высунется и прикажет остановиться, на ходу открыл дверцу и выскочил прямо перед кабаком. Споткнулся, но устоял на ногах. Тут же рванул на себя дверь. Какой-то питух попался царю на пороге. Петр отшвырнул его и вошел внутрь. Меньшиков бежал следом. Питух пьяно шатаясь поднимался с земли и что-то нес возмущенно. Меньшиков пнул еще раз ногой. А дальше пьяного подхватили драгуны, отнесли и, раскачав, швырнули на другую сторону улицы.
— Целовальник! — рявкнул Петр, усаживаясь за ближайший стол. Пьяные питухи в углу оглянулись: кто там такой?
Старик-кабатчик, широкоплечий, чуть сгорбленный, с большой окладистой бородой приблизился осторожно. Рубаха-то на груди гостя окровавлена. Взор бешенный.
— Вина принеси! Видишь, царь к тебе в гости заявился. Потчуй! — Петр навалился на стол тяжело. Кулаки вперед выставил. Меньшиков сел рядом — справа от государя. Драгуны в дверях застыли.
— Какой такой царь? Что за царь-то здеся? Который стрельцов… — из угла послышалось.
— Хлебало закрой и сиди мышью! — не отрывая взгляда от царя, резко оборвал пьяниц целовальник. Поклонился в пояс. Питухи замолчали. Старик повернулся к прилавку широкому взял ковш огромный с него, три кружки глиняные, поставил все перед гостями непрошенными.
Петр сам налил. Себе одному. В угол, на икону взгляд бросил. Старинная, вся прокопченная, письма древнего, византийского.
— Помянем усопших рабов твоих, Господи! — выпил залпом и налил тут же опять. Не останавливаясь, выпил вторую кружку. Меньшиков переглянулся с драгунами молча. Петр налил третью подряд, снова выпил. Выдохнул, утер рукавом губы. На целовальника посмотрел. Потом на питухов. Снова на целовальника. Жег огнем взгляд царский: