Совещание за длинным столом прервалось, когда мелькавшие поодаль молнии внезапно с грохотом раскололи черные тучи над нашей мачтой. Ветер сместился от оста к зюйду и подул сильнее. Мы находились за пределами пароходных магистралей, за весь день видели только одну парусную дау из Индии. Свободные от рулевой вахты предпочли забраться в рубки и опустить брезенты, защищающие тростник. Распоротые молниями низкие тучи протекли, словно бурдюки из козьих шкур, и снова на окутанный кромешным мраком «Тигрис» обрушились каскады чистой питьевой воды. Хорошо было знать, что в эту непогоду никто не посягнет на наше одиночество. В рубке было слышно все, что кричали друг другу двое вахтенных. Но ребята на мостике, оглушенные ревом ветра и волн, совсем не слышали нас, хотя я запросто мог просунуть палец в щели между стеблями и пощупать спущенный сверху тонкий брезент.
Так началась ночь, описанная мной в первой главе. Ночь, когда я спрашивал сам себя: стал бы я выходить в плавание, если бы знал наперед, что нас ожидает? Так начался свирепый шторм, который пронесся над Индийским океаном и дошел до восточной части шумерского залива, вызвав неистовые песчаные бури в Дубаи и Абу-Даби. Ладью бросало через водяные горы, как игрушечный кораблик, и те из нас, кто еще ухитрялся спать, были разбужены криком:
— Все наверх!
Кричал Норман, и даже сквозь гул стихий была слышна тревога в его голосе.
В тусклом свете качающихся фонарей зыбились и курились пеной и брызгами маленькие вулканчики сталкивающихся гребней волн. Когда сломалась толстая стеньга и половина грота стала волочиться по морю, словно наполненный водой парашют, мы испугались, как бы это не кончилось бедой: груз, равный весу небольшого кита, грозил лишить нас такелажа, и дрейфуй тогда на тяжелой плоскодонке с одними лишь гребными веслами в роли движителей. Двойная мачта вполне могла оборвать найтовы, крепящие ее к бунтам; хорошо еще, говорили мы себе, что наш камышовый катамаран достаточно широк и устойчив — вверх дном не опрокинется. В самом деле, солидный вес бунта не позволит поднять его на воздух, а плавучесть не даст волнам притопить его. Команды с мостика не доходили до ушей ребят, но каждый и без того старался вовсю, и общими усилиями нам удалось освободить парус от воды и втащить его на борт. Нептун остался без добычи.
Шторм бушевал всю ночь. Ветер выл и свистел в голых снастях, давил на закрытые брезентом рулки. Подобно Ною, мы забились в свои убежища, ожидая, когда уймется непогода. Вахтенные покинули мостик, прочно привязав рулевые весла. Нам оставалось только отсиживаться в рубках. Приятно было сознавать, что под нами сплошные бунты, а не хрупкий дощатый корпус. Не надо опасаться течи, не придется откачивать воду. Правда, при убранном парусе элегантно изогнутая корма не защищала нас — неуправляемое суденышко разворачивалось боком к ветру, и многотонные массы воды обрушивались на палубу, захлестывая лавки. Но уже через мгновение пенные каскады вокруг рубок исчезали, просачиваясь сквозь камышовое сито, и ладья, влажно поблескивая в свете фонарей и переливаясь алмазными искорками прилипшего к связкам планктона, снова поднималась на гребне, будто всплывающая подводная лодка. Немудрено, что именно эта самооткачивающаяся конструкция первой позволила древним судостроителям спокойно выходить в море и проторила путь для создания более сложных и изощренных плавучих средств.
К утру шторм унялся, подуло от ост-зюйд-оста. Но изредка налетали дождевые шквалы, и теплый ветер снова принес явственный запах джунглей. Скрытая далеко за горизонтом Индия щекотала ноздри пряным благоуханием тропического дождевого леса. Что еще удивительнее: вместе с ветром через море к нам прилетела туча насекомых. Жуки, муравьи, несколько крупных бабочек, стрекоза и довольно крупные пауки присоединились к нашим давним спутникам — кузнечикам, которых заставил на время примолкнуть шторм. За ночь к ладье примкнули семь акул, и они явно не собирались уходить. Без паруса нас и после шторма трепала жуткая бортовая качка. Я засек время: каждые две с половиной секунды ладья содрогалась от мощного удара, как будто нас грубо сталкивали в глубокую канаву. На фоне серого утреннего неба голая мачта с перекладинами смахивала на скелет. Когда пришла пора завтракать, нам стоило великого труда усидеть на лавках за столом. Спасибо мышке — самим нам вряд ли удалось бы очистить тысячи стеблей берди под нами от всего, что падало и проливалось со стола. Размножившиеся и подросшие крабы-безбилетники тоже помогали содержать ладью в чистоте, орудуя клешнями, словно зубочистками.
Мы еще не избавились до конца от подхваченных на суше бактерий. Поливаемые дождем и волнами, продрогшие на ветру, четыре члена команды основательно простудились. Юрий нашел у них повышенную температуру и прописал постельный режим.
Подняв грот до основания сломанной стеньги, мы ухитрялись идти довольно устойчивым южным курсом, хотя северо-восточный муссон упорно продолжал бастовать. Ветер кочевал от ост-зюйд-оста до зюйд-веста, так что приходилось уваливаться и поворачивать кругом, чтобы наполнить парус и снова выходить на нужный курс. Ладья подчинялась нам. Будь у нас больше шверцов, дело пошло бы еще лучше, но и без того наше плавание никак нельзя было назвать дрейфом. Мы не отступали перед встречными ветрами, и нам удавалось даже идти курсом бейдевинд, принимая ветер под углом до 80°, по наблюдениям Нормана. В качестве шверцов приторачивали к бортовым связкам широкие доски и гребные весла; в проемы между бунтами на носу и на корме опускали гуары. Любое усиление килевого эффекта, создаваемого рулевыми веслами и продольной ложбиной между бунтами, помогало умерять ветровой снос. Маневрирование гуарами на носу и на корне тотчас отражалось на курсе. Но если на южноамериканских бальсовых плотах и, возможно, камышовых лодках такие доски играли важнейшую роль, то наша ладья достаточно хорошо слушалась рулевых весел, а шверцы и гуары примерно одинаково влияли на курс.
Первые четыре дня после шторма Норман и Эйч Пи почти не слезали с верхушки двуногой мачты. Непросто было, качаясь наверху, выковыривать долотом нижний конец сломанной стеньги, которая была глубоко врезана в деревянный брусок, соединяющий мачтовые колена. Толстенная стеньга из твердой древесины переломилась поперек и расщепилась так, что обломки уже ни на что не годились. По совету Карло Асбьёрн аккуратно обтесал одно из ясеневых гребных весел. Новая стеньга сразу позволила нам побыстрее идти южным курсом в непрерывной борьбе с переменными ветрами.
Больные скоро оправились от простуды, и настроение у ребят было лучше, чем когда-либо. Все хотели плыть до тех пор, пока ладья держится на воде.
На второй день после шторма небо совсем расчистилось и море присмирело. Когда мы вставали из-за обеденного стола, высокорослый Норрис удивленно воскликнул:
— Смотрите! Что это такое?
Справа по носу мелкие волны вдоль голубого горизонта отливали кровью. Мы забрались на мачту. Цветная полоса узкой рекой пересекала море, сколько хватало глаз. Асбьёрн и Эйч Пи накачали воздухом резиновую шлюпку и пошли проверять, что там ожидает наши камышовые бунты.
Вернувшись, разведчики доложили, что необычная жидкость по густоте приближается к краске, но на химический продукт не похожа. Некоторое время мы шли вдоль оранжево-красной полосы, потом решились пересечь ее. Даже в рубках был слышен странный запах, отдающий рыбой. В ширину полоса не превышала двух саженей, зато в длину протянулась по прямой от горизонта до горизонта, в направлении от норд-норд-веста на зюйд-зюйд-ост. Мы пересекли ее несколько раз, однако так и не смогли определить, что же это такое. Мне приходилось наблюдать в районе Рима подобный «красный прилив» водорослей, вызванный загрязнением прибрежных вод. Но здесь до берега было далеко. И как только умудрялась эта полоса не расплываться в океане, уподобляясь красной ковровой дорожке длиной в много миль? Мы следовали вдоль нее всю вторую половину дня, не видя ни начала, ни конца. Кое-где небольшие пятна краснели рядом с дорожкой, в целом же она смотрелась как пересекающая синюю морскую гладь, четко оконтуренная золотисто-красная река. Зачерпни эту жижу стаканом — любой мог бы принять ее за густой апельсиновый сок, если бы не рыбный запах.