Возврат к природе? Прощай, цивилизация? Одно дело — мечтать об этом, совсем другое — осуществить мечту. Я сделал попытку вернуться к природе. Разбил часы о камень, перестал стричься и бриться. Лазил за пищей на пальмы. Оборвал все нити, которые связывали меня с современным миром. Решил босиком и с пустыми руками обосноваться в дебрях, слиться воедино с природой.
Сегодня меня прозвали бы «хиппи» — волосы ниже плеч, усы видно со спины. Я бежал от бюрократии, техники, от железной хватки двадцатого столетия. Единственная одежда, когда я вообще был одет, — цветастая набедренная повязка; жилище — сплетенная из золотистого бамбука хижина. Деньги не нужны, ведь у меня не было расходов: я возвратился в мир, где звери и босоногие люди могли сами добывать себе все необходимое, не задумываясь о завтрашнем дне.
Чем не мечта хиппи? Путешествие в другой, совсем другой мир… Но путешествие без наркотиков. Реальное, настоящее, тщательно продуманное и подготовленное.
И начал я готовиться к этому отчаянному предприятию еще в школе. Тогда я жил в увитом плющом беленьком доме, в маленьком городке у выхода из Ослофьорда. Ни тебе смога, ни загрязнения. Никакого стресса — ничего такого, что побуждало бы человека к бегству. Никаких хиппи. Самые большие здания в городе — деревянная церковь да принадлежащая отцу кирпичная пивоварня. Воздух чистый, речка прозрачная. В лесу спокойно можно пить из любого ручья.
В гавани тоже вода как стеклышко. Мальчишки любили посидеть с удочками на пристани, глядя на стайки рыбешек, которые подходили понюхать насадку. Видны камни и водоросли на дне. А поодаль стояли суда китобойной флотилии. Они привозили домой тысячи тонн жира, добытого далеко на юге, где в морях еще ходило несметное множество китов-великанов. Китобойный промысел, вывоз леса — маленький Ларвик процветал.
Между тем назревали перемены. Современная техника настолько облегчила бой китов, что промысловики загребали большие деньги. Пришло время подумать об осторожности. Океан казался безбрежным, ни начала у него, ни конца, оба полюса окружил… Но ведь и люди всюду проникли. Не выйдет ли так, что чело— век с его техникой истребит всех китов? Нет, не может быть. Ведь мир кита безбрежен. Голубой океан так же бесконечен, как голубое небо, они сливаются и вместе составляют частицу безграничного мироздания.
Взрослые как раз начали всерьез осваивать необозримый воздушный океан. На глазах мальчишек сказка становилась былью. Люди взмывали в небо с земли, будто ведьма на помеле или волшебник на ковре-самолете. Вместе с другими ребятишками я карабкался по черепице на самый конец крыши, чтобы покричать и помахать руками, когда ветер доносил рокот самолета, крохотной точкой парившего на краю неба. И мы дружно бросались к забору, чтобы посмотреть на первого шофера, который отважился подняться на своей машине по крутой улочке до самого нашего дома. Вот здорово! Только запах противный, совсем не такой, как от лошади.
На мощеных улицах Ларвика по-прежнему мерно цокали копыта, гремели железные ободья. А зимой и вовсе кругом бело и тихо; правда, к перезвону бубенцов иногда примешивались автомобильные гудки. Утром отец с удовольствием шел пешком в контору, после работы с наслаждением шагал домой, где его ждал мирный обед в кругу семьи и долгий послеобеденный сон. Никакой гонки, люди носили большие карманные часы, на них цифру от цифры отделяли широкие просветы.
Вечерами мы с отцом часто ходили на пристань посмотреть, какой улов взяли рыбаки. Полные ящики омаров, крабов, креветок, всевозможной рыбы — живность ползала, корчилась, билась, распространяя запах водорослей и соленого моря. Доставят тебе на дом свежий улов — язык проглотишь. Замороженную рыбу гурманы не признавали.
Из двух высоких окон моей спальни на втором этаже открывался великолепный вид на фьорд и спускающийся уступами город. Сквозь деревья просвечивали белые стены и красные крыши, на задних дворах горланили петухи. В противоположной стороне — невысокие лесистые пригорки, зеленые дали, ель и сосна, дуб и береза и даже единственная в стране большая буковая роща. Соскочил с кровати — и к окну. Зимой одно окно на ночь оставалось приоткрытым, и я спешил юркнуть под теплую перину, ограничившись одним взглядом на мерцающие фонари и летучие снежинки. Летом оба окна были распахнуты, и, когда взрослые думали, что я давно сплю, на самом деле я сидел и грезил на подоконнике. Услышу далекий звук рынды на отчаливающем судне — и стремглав к окну! Мысли уносили меня вслед за пароходом к выходу из фьорда, дальше, дальше, в сказочные тропические края где-то там за скалами, которые были словно ворота в открытое море. За этими воротами простирался огромный, необозримый мир, еще не до конца изведанный людьми.
Да, многое еще оставалось неизвестным. Амундсен дошел до Южного полюса незадолго до моего рождения; теперь он участвовал в соревновании — кто первым достигнет Северного полюса на самолете: ведь плавание Нансена на «Фраме» через Северный Ледовитый океан показало, что макушка нашей планеты покрыта дрейфующими льдами. Другие экспедиции, в более теплых широтах, передвигались пешком, как во времена Кортеса и Писарро, стирая белые пятна с карты мира.
Спасательные отряды пробивались в таинственные области Бразилии, где исчез полковник Фосетт, где бродили племена охотников за черепами. Африка и Азия были для меня не просто другими континентами, а чужими мирами, там жили странные люди, они вели себя иначе и думали не так, как мы…
Какой огромный мир окружал тогда человека! Ребятишки из соседнего дома вместе с родителями уехали в США. Америка — не одна неделя пути за далекий горизонт. Их провожали так, как теперь провожают астронавтов. Мы были уверены, что никогда больше о них не услышим.
Путешественникам, исследователем — вот кем я буду! Проникну в неизведанные области нашего неохватного мира пешком, на коне, на верблюде.
Планета Земля еще не успела заметно убавиться в объеме. Правда, Америка стала в четыре раза ближе, чем была во времена Колумба, но и то путь немалый. Три дня уходило у нас с родителями на то, чтобы из Ларвика по узкоколейке и на подводе добраться до нашей горной хижины за Лиллехаммером. И я был потрясен, когда друзья показали мне какую-то штуку под названием «радио» — квадратный ящик с дырочками; в эти дырочки мы втыкали провод от наушников и долго спорили, кто из нас на самом деле слышал чтото вроде далекой музыки.
Мир вступал в новую эпоху. Мои родители приветствовали ее с гордостью и радостным предвкушением. Отец уповал на разум, дарованный нам всевышним. Мать верила Дарвину и не сомневалась, что человек все время совершенствуется и сумеет сделать свою планету еще лучше. Мировая война — она разразилась в тот год, когда я родился, — больше никогда не повторится. Наука и техника помогут людям добиться прочного мира, и жизнь станет идеальной.
Я разделял пламенную любовь отца к природе и страстное увлечение матери зоологией и «примитивными» племенами, однако не понимал, почему родители так восхищаются стремлением современного человека порвать все узы, связывающие его с природой. От чего бежать? Или люди испугались обезьяньего предка, которого нарисовал им Дарвин? Всякое изменение мира вчерашнего, в чем бы оно ни заключалось, взрослые приветствовали и называли «прогрессом». Но «прогресс» означал отрыв от природы. Взрослые настолько увлеклись изобретениями и преобразованиями, что жали на всю катушку, не задумываясь, к чему это может привести. Видимая цель — мир, преобразованный человеком. Но кто главный архитектор? В моей стране я его не видел. Король английский и президент американский тоже не подходили к этой роли. Каждый изобретатель, каждый промышленник, кому только хотелось участвовать в строительстве будущего мира, совал кирпич или шестеренку куда и как попало, предоставляя следующему поколению судить о результатах.