И мы стали смотреть на наших соседей как на специалистов. Специалистов по выживанию и наилучшему приспособлению к среде долины Уиа. Они не знали размеров молекул или звезд, не знали, сколько километров до луны. Зато отлично разбирались в размерах птичьих яиц и спелых плодов перувианской вишни; знали, сколько идти до ближайшего места, где растет горный ананас. Со стыдом мы признавались себе, что при всей нашей грамотности и образованности, при свойственном белому человеку убеждении, будто он рожден преобразовывать мир, — при всем этом нам следует соблюдать осмотрительность, выходя за пределы тесного круга привычных представлений. Далеко не все, заслуживающее изучения, выражается в цифрах и буквах. И откуда нам знать, что мы не убьем неведомое, не успев даже открыть его?
У Теи Тетуа не было обуви. Не было даже пары тапочек, чтобы надеть, когда он решит, что настало время забираться в гроб. Единственной его одеждой была узенькая набедренная повязка, но он был чистоплотен и держался так, словно весь мир принадлежал ему. Древний философ Диоген, тщетно искавший с фонарем человека в толкучке на греческой площади, нашел бы искомое в лице Теи Тетуа. Диоген уделил бы ему место под солнцем рядом с собой в своей бочке. И ни один король, ни один купец, ни один мудрец из другой страны не смог бы научить Теи, как лучше жить.
Старик учтиво принял в дар привезенные мной консервы, но я не видел, чтобы он открыл хоть одну банку. Его больше радовала возможность подарить что-то нам. Иногда он курил свои самодельные сигары, и из наших подарков только трубка пригодилась ему. От табака мистера Боба он отказался — рядом с хижиной рос дикий табак.
Мертвый каменный мир Мотане был далеко-далеко. И так же далеко была злосчастная деревня Омоа.
Впрочем, не настолько далеко, чтобы мы не сознавали, как нам повезло, что мы оказались в мире Теи Тетуа. Возможно, мы не оценили бы всех его преимуществ, если бы сразу высадились в Уиа. Здесь мы увидели ту Полинезию, которая жила в наших представлениях. Уиа — уцелевший клочок того мира, о котором мы, белые, так любим мечтать. И который непременно стремимся улучшить.
Начав ходить вместе с Теи по лесу в поисках хлеба насущного, я быстро убедился, что здесь нет присущего Омоа тропического изобилия. Больше солнца, меньше дождя. Тем не менее флора представляла собой удачное сочетание густого леса и заброшенных садов в обрамлении крутых горных склонов. В долине был большой выбор плодов, не хватало только феи. Хлебные плоды и бананы, манго, папайя, гуаява, перувианская вишня, горный ананас. Таро, лимонные рощи, большие апельсиновые деревья, увешанные сочнейшими золотистыми плодами, которые нам никогда не приедались. Кроме того, Теи показал мне множество съедобных листьев, дикий лук, вкусные корни и клубни. В двух шагах от дома можно было наловить в реке раков, собрать на скалах яйца морских птиц, поймать здоровенного кабана.
И можно ловить рыбу, сидя на камнях; однако старик Теи был равнодушен к этому занятию. Как это повелось в Полинезии, он предоставлял женщинам добывать дары моря. Когда океан вел себя относительно смирно, Момо и Лив отваживались забираться на мыс в южной части залива. Темная лава, остывая, создала здесь причудливые формации, гроты, туннели, выступы, расщелины. В прилив беспокойные волны наполняли все ямы и промоины чистой, свежей соленой водой. Со временем тут обосновалось множество организмов. Каждая заводь представляла собой естественный аквариум, не менее, красочный, чем приливная зона рифа Тахаоа, только фон другой: не белые кораллы, а черная и ржаво-красная лава. Момо отлично разбиралась в полчищах рыбешек, спрутов, моллюсков и ракообразных, знала, кто ядовит, а за кем стоит поохотиться.
К нашему удивлению, Момо не занималась стряпней. Обязанности повара исполнял сам Теи Тетуа. Правда, они по очереди носили нам еду, поскольку мы ели у себя. Теи и Момо ели на кухне, и мы по запаху определяли, когда Теи доставал из ямы кислое черное пои-пои. Теи ел пои-пои со всеми блюдами. Как и многие другие островитяне, он уверял, что желудок ничего не варит без этого забродившего пюре.
Лив не видела оснований критиковать манеры Теи Тетуа, ведь он мыл руки перед едой, и мы сами тоже ели руками. Но ее смущало, что он, как ей казалось, сидя на корточках и наклонив голову набок, грыз сахарный тростник или обгладывал свиную косточку с таким видом, словно это была человеческая кость. Несправедливое и обидное сравнение, но все же после ее слов и я уже не мог отделаться от нелепой ассоциации.
Теи был не только радушный хозяин, но и великолепный повар, гурман и славный едок. Если в долине Омоа у нас с едой бывало туговато, то здесь все обстояло наоборот. Три раза в день — утром, в обед и в ужин — старик или Момо поднимались к нам по лестнице, неся лакомые блюда. Мы даже полюбили поипои с добавкой свежих хлебных плодов и воды. Фирменными блюдами местной кухни были запеченная в банановых листьях свинина, вареные в кокосовом соусе мелкие крабы и сырая рыба а ля Теи Тетуа. Он тщательно отбирал подходящую рыбу, нарезал ее ломтиками, выдерживал ночь в крепком лаймовом соке и приправлял соусом из морской воды и кокосового молока. Получался подлинный деликатес без малейшего привкуса сырой рыбы.
Но что бы ни изобретал Теи, непременным блюдом была свинина. Три раза в день. Горячая сочная свинина, запеченная в больших листьях на раскаленных камнях. Нас буквально закармливали, мы с трудом одолевали половину предлагаемого, но возвращать остатки не полагалось. Теи говорил, чтобы мы приберегли их до следующей трапезы. А к следующей трапезе он приносил жареную курицу с таро и хлебными плодами. И еще свинины.
— Старик нарочно откармливает нас, — заявила Лив как-то утром, когда ее пареу долго не хотел сходиться на поясе.
И пошла к воде посмотреть на свое отражение. Похоже было, что она сказала это всерьез, ибо с того самого дня Лив перешла на диету. Две недели ела только апельсины и ананасы в большом количестве да иногда позволяла себе взять банан из грозди, висевшей под потолком.
Когда над Уиа спускалась ночь, мы выбрасывали еду на землю. Все равно Теи ее не брал. Каждый вечер хижину окружали косматые лесные свиньи; они хрюкали, чавкали и визжали так, что мы боялись, как бы не разбудили старика за рекой. И если какой-нибудь особенно тучный ночной гость скребся об угол нашей хижины, она качалась, словно «воронье гнездо» на корабле.
Однако каркас был достаточно прочным. Даже когда штормовые порывы ерошили лесной полог и сгибали в дугу самые высокие пальмы, мы лежали надежно, как в колыбельке. Только в тех случаях, когда шторм обдавал хижину каскадами морской и дождевой воды, приходилось вставать и вешать панданусовую циновку на стену, обращенную к морю. Вход мы сделали с подветренной стороны, оттуда дождь к нам не залетал. Но луне ничто не мешало посылать к нам солнечные зайчики, когда она повисала в небе над черными силуэтами пальм. Какой бы полной ни была луна, она проходила в дверь, а комары ни разу не появлялись.
Не раз ночное светило озаряло пустую хижину, меж тем как четыре обитателя долины Уиа сидели у трескучего костра на берегу, словно в партере перед огромной сценой. Такой огромной, что люди в Сахаре, Гренландии, Бразилии и на Фату-Хиве смотрели один и тот же спектакль. Наверно, это единственный спектакль, который с древнейших времен связывает воедино народы всего мира. Арабы и эскимосы, индейцы и полинезийцы смотрели его сообща, летя во вселенной на одном ковре-самолете. Не удивительно, что луна для многих была богиней любви и всеобщей матерью-утешительницей, а солнце — внимательным, хлопотливым отцом. Только современный человек похерил сокровища ночного неба, ратуя за непрерывный день. В комнатах мы одним движением пальца превращаем ночь в день; мы зажигаем миллионы фонарей на улицах, чтобы видеть только свой собственный мир, все свести к его ограниченным масштабам.