— А ежели все-таки потеряем город и магазины в нем — насколько все хуже будет?
— Намного, государь, — вздохнул мой генерал-воевода, — почти четверть всех запасов там. Может, еще и поэтому свеи на город напали, что до них слухи дошли о тех воинских запасах. Им сейчас в Речи Посполитой оне шибко надобны.
Я откинулся на спинку своего кресла. Итак, следовало решить, что делать дальше. Ломать весь тщательно продуманный и разработанный план кампании этого года (всю войну планировать смысла не было, так, прикидки были, а там — бой покажет) и быстрее бросаться на помощь Ивангороду либо продолжать следовать плану, внеся, естественно, в него необходимые коррективы.
— Что скажешь, боярин? — обратился я к Качумасову.
Тот ответил не сразу.
— Я так думаю, государь, то, что Карл Густав на нас сам напал, это и плохо, и хорошо. Плохо, потому как наши людишки гибнут, да еще те, коих, по нашим планам, война вообще коснуться не должна была, и эвон запасы военные под угрозой. А хорошо то, что сим он с нас всю, даже малую вину за наше вступление в войну снял. И перед народом нашим, коий нам на Земском соборе уговаривать бы пришлось, а ноне, я считаю, он нас сам уговаривать начнет. Да еще и попеняет, что со свеем так долго тянули. И перед иноземными государями, об убеждении коих в свейском недобром противу нас умыслии мы так крепко думали. — Глава Посольского приказа замолчал и обвел всех присутствующих спокойным взглядом.
Все тоже молчали. Даже Ванька. Что меня снова порадовало.
— Поэтому я думаю, торопиться нам не след, — продолжил Качумасов, — надобно на силу и стойкость людей русских уповать и все по нашему раннему плану делати. Войско развернуть. Королям и народам иноземным о свейском вероломстве как можно шибче рассказать. А и к самому Карлу Густаву послов направить с увещеванием, о сем действе погромче раструбив. Дабы потом, когда мы их шибко давить будем, как можно более многие считали, что свеи-де сами в своей судьбе виновны. Пусть не в том, что мы с ними воевать начали, потому как мы к сему готовились и это многим ведомо, так в том, как мы с ними воюем. Я эвон до сего дня едва голову не сломал, думая, как тех же англичан да французов с голландцами убедить не встревать, когда мы уже Финляндию под себя подгребать будем. Им-то любое наше усиление ой как поперек горла встанет. Тут же вой подымут да на защиту свеев кинутся.
— А так не кинутся? — усмехнувшись, спросил я.
Уж на что-что, а на продажность, самовлюбленность и меркантильность западного так называемого общественного мнения я вдоволь насмотрелся еще в двадцать первом веке. Одна осетинская война чего стоила. Ребятки даже разобраться не удосужились — просто брали ролики, где грузины на своих танках вступали в южноосетинскую столицу Цхинвал, постреливая по окнам жилых домов из крупнокалиберных зенитных пулеметов и танковых пушек, и ставили их в эфир, давая подстрочный комментарий, что вот так вот, мол, русские варвары вступают в грузинский город Гори…
— Кинутся, конечно, государь, — вздохнул Качумасов, — да токмо, надеюсь, чуток позже, числом меньшим, да и пылу хоть чуть поменее будет.
Я молча кивнул и развернулся к Беклемишеву. Тот сидел, наморщив лоб, но, заметив мой взгляд, по военной привычке поднялся.
— Я тоже думаю, государь, что надобно и далее плану следовать. Даст бог, выстоит Ивангород, ну а коли нет — обойдемся без тех запасов. Все одно с излишком копим. Да и, как было запланировано, первыми в Лифляндию даточные кочевники войдут. Людишек имать и местность зорить. Дабы свеям армию, кою они непременно пошлют, когда увидят, как дело поворачивается, из самой Швеции снабжать да содержать надобно было. А кочевники завсегда с добычи жили. Прокормятся. А что люди наши, коль свеи крепость возьмут, под них угодят — так ведь ненадолго сие. Не позднее Рождества крепость возвернем. Точно.
Я повернулся к сыну. Он молча кивнул.
— Ну что ж, значит, так и порешим, — закончил я обсуждение.
Когда мои ближники покинули кабинет, я повернулся к сыну, коий остался сидеть, задумавшись.
— Ну что, спросить что хочешь?
Иван кивнул и, подняв на меня взгляд, тихо заговорил:
— Понимаешь, отец, ты сам меня всю жизнь учил, что своих сдавать нельзя, что если где-то кому-то из своих плохо — то нужно мчаться ему на помощь, не теряя ни мгновения. И я всегда считал, что это — абсолютная истина. Но…
— Сегодня мы решили оставить без помощи своих, коим она необходима, так? — спросил я прямо, освобождая Ваньку от необходимости смягчать формулировки.
— Где-то так, — кивнул сын.
— А чего ж ты сразу о сем не спросил?
Иван вздохнул:
— Да потому, что за те два месяца, что прошли с момента моего возвращения, я научился от тебя едва ли не большему, чем за предыдущие лет десять…
— Почему так? — заинтересованно прервал его я.
— Ну… мне кажется, потому, что снова, но уже по-другому, по-взрослому, что ли, начал учиться, перестав наконец считать, что сам уже все лучше знаю и понимаю. Как, например, когда только уезжал в Приамурье. Ох каким умным и все на свете знающим я тогда себя чувствовал… — Ванька тихонько рассмеялся. — Встань этот вопрос передо мной — тем, ух какую речь я закатил бы!
— А сейчас не закатишь? — улыбнулся я.
— Да нет, — мотнул головой Ванька, — но вот понять — хочу. Где я недодумал? Что не до конца понял?
— А вариант, что я тебе просто врал тогда — не рассматриваешь? Ну, может, не нарочно, а так, по малолетству, мол, когда подрастешь, жизнь узнаешь, вот тогда я тебе и расскажу, как оно все на самом деле устроено. И как государю поступать должно?
— Нет, — твердо ответил сын. — Уж что-что, а врать ты мне никогда не врал. Даже в малом. Ну там в обещании сладостей или еще в чем таком. И… большое тебе за то спасибо. Потому как я теперь уже знаю, что далеко не все родители со своими детьми так поступают.
И от этих слов у меня на душе потеплело. Это очень важно, когда дети наконец-таки вырастают настолько, что могут понять и отдать должное словам и поступкам своих родителей. Значит, их правильно воспитывали. И в таких семьях поколения никогда не расходятся навсегда, оставляя в душе одних горечь — мол, растили-растили, ночей не спали, во всем себе отказывали, и вот благодарность, а в душе других крик — ну как же вы меня достали, когда ж вы меня в покое оставите?!
— Ну что ж, тогда я скажу тебе просто. Остальное ты сам поймешь. — Я сделал паузу, задумываясь, как бы поточнее сформулировать. Вот бывают иногда такие моменты, когда вроде как сам все понимаешь, а как это все словами выразить — мозги закипают. И очень часто такое бывает как раз в разговоре с детьми… Умеют же поставить в тупик. — Есть многое, что дозволено государю. Всего не перечислишь. И среди этого всего — есть право послать на смерть. Верных. Лучших. Родных. Их послать, а самому остаться, не пойти. Но! Запомни это сын. Накрепко! Нет и не может быть у государя никакого права допустить, чтобы погибшие — погибли зазря. Потому что тогда дерьмо он, а не государь. Каждая, ты понял, сынок, каждая смерть должна быть окуплена. Понимаешь?