Жильцов из дома выселили года два тому назад. Он считался необитаемым, однако несколько комнат на первом этаже до сих пор служили офисами: их контрабандой арендовали туристические агентства, фармацевтическая фирма и небольшая типография. Остается загадкой, каким образом подпольным арендаторам удалось задержаться в доме, ведь власти давным-давно запретили находиться в нем кому бы то ни было. Однако, по-видимому, существовали и другие власти, которые через голову первых сдавали помещения в домах, обреченных на слом.
Самым подпольным арендатором была учительница рисования, так как ее студия располагалась в полуподвале. Подходя к дому, она всякий раз пила валерьянку, прежде чем бросить на него взгляд. Потому что до ужаса боялась, что за ночь его обтянули зеленой сеткой, а вход в полуподвал крест-накрест заколотили досками. Но у инвестора то ли поменялись планы, то ли закончились деньги, и дом завис в шаге от небытия, как тяжелобольной в коме: «скорее мертв, чем жив» или «скорее жив, чем мертв», как говорили про Буратино доктор Сова и фельдшерица Жаба. Не меньше, чем зеленой сетки и заколоченного входа, учительница страшилась «шпионов из Госкомимущества» или какой-нибудь другой организации, призванной следить, чтобы дом, который считается необитаемым, был таковым на самом деле и чтобы ничья нога – ни бомжа, ни подпольного арендатора – не ступила в его пределы. Выходя после занятий из своего полуподвала на свет божий, она опять-таки пила валерьянку, особенно если возле дома кто-нибудь ошивался. Она подозревала, что это один из «шпионов», и по дороге к метро все время оглядывалась, проверяя, нет ли за ней хвоста.
Звали ее Виктория Викторовна. Ее близко посаженные зеленовато-карие глаза, круглые и навыкате, с тяжелыми сонными веками, слегка косили, из-за чего взгляд казался неподвижным и чересчур пристальным. Нижняя часть лица была несоразмерно большой, точно она держала во рту увесистый камень. Она и вся была какой-то несоразмерной: баскетбольного роста, с крупными руками и длинными узловатыми пальцами. Можно подумать, природа намеревалась создать ее мужчиной, но в последний момент передумала и перекрестила в слабый пол, оставив по-мужски рослой и широкоплечей. Она ходила метровыми шагами и разговаривала низким голосом. Даже взрослые ученики (в студии занимались не только школьники, но и студенты) рядом с ней выглядели детьми. Она своей рукой поправляла картины и школьников, и студентов, благодаря чему все работы приобретали единый стиль.
Глядя на нее, Алена вспоминала рассказ Герберта Уэллса «Новейший ускоритель», который так любил перечитывать папа. В рассказе некий профессор химии мечтал изобрести тонизирующий препарат, что «помогал бы апатичным людям поспевать за нашим беспокойным веком» и увеличивал бы темп, в котором человек действует и мыслит, в несколько раз. Но профессор малость перехимичил – от его препарата организм начинал работать в сотни или даже тысячи раз быстрее. Отведав профессорского зелья, герои рассказа за долю секунды прожили не менее получаса, а мир вокруг них как будто остановился. Сам же профессор, окрыленный успехом, останавливаться не собирался и надумал в противовес «Ускорителю» изобрести «Замедлитель». Тот, кто отхлебнул бы «Замедлителя», прожил бы за час всего секунду, а мир вокруг него понесся бы с такой безумной скоростью, что у бедолаги зарябило бы в глазах.
На такую-то жертву «Замедлителя» и походила Виктория Викторовна. Изъяснялась она неторопливо, «с чувством, с толком, с расстановкой», добросовестно проговаривая безударные слоги. Особенно это было заметно, когда она знакомилась с новым учеником. «Ви-кэ-то-ри-я-Ви-кэ-тэ-рэв-на», – произносила она, как логопедическое упражнение, неспешно перекатывая во рту букву «р». Ведя с кем-нибудь диалог, она медлительно моргала своими тяжелыми веками, и собеседник боялся, что она того и гляди задремлет, не закончив фразу. Мимика ее ограничивалась вынужденными движениями губ и челюстей, без которых не вымолвишь ни слова, если, конечно, ты не чревовещатель. А жестикуляция отсутствовала напрочь. Разговаривая, она держала руки по швам или скрещенными на груди. Итальянцы, которые во время беседы размахивают руками, как глухонемые, наверняка представлялись ей загадочными созданиями, вроде инопланетян. Одинаковым тоном она вычитывала за опоздание одного и хвалила за удачную работу другого. И никогда не выражала ни радости, ни огорчения, ни недовольства, точно все ее эмоции были на ручнике. Даже тот, кто примчался на занятия в мыле или просто был на взводе, волей-неволей прекращал тараторить и суетиться, минут пять подышав здешним воздухом, в котором, казалось, витали пары «Замедлителя».
Невозможно было представить себе Викторию Викторовну на кухне среди кастрюль, гуляющей во дворе с собакой или ведущей ребенка в поликлинику. Никто и не знал, есть ли у нее собака, ребенок и кухня с кастрюлями. Она будто бы появилась на свет как неотъемлемый атрибут художественной студии – вместе со стенами, на которых висели работы учеников, с композициями для натюрмортов, деревянными мольбертами, испещренными по периметру разноцветными мазками, и столами, уставленными банками с кистями, – и, чудилось, останется здесь навсегда. Пройдут годы и десятилетия, всюду, куда ни глянь, вырастут новоделы из стекла и бетона, люди станут иначе жить, одеваться и разговаривать, сменится несколько поколений, в мире закончится нефть, машины начнут летать по воздуху… Лишь старого дома, где приютилась студия, не коснутся перемены. И Виктория Викторовна по-прежнему будет поправлять собственной рукой ученические картины, придавая им общий стиль.
Всем входящим Виктория Викторовна с одной и той же интонацией говорила: «Вытирайте ноги», – хотя пол в студии, дощатый, как в загородном доме, был неимоверно замусорен и заляпан пятнами всевозможного происхождения. Так что уместней было бы советовать «вытирайте ноги» в тот момент, когда посетители выходили из студии на улицу. Они наверняка оставляли следы, по которым мало-мальски сведущий в своем деле шпион легко вычислил бы их передвижения по городу.
Свой вклад в пачканье пола внесла и Алена: на первых занятиях Виктория Викторовна задавала ей грунтовать холсты и разводить в должной пропорции масляные краски. Жидкая желтовато-серая грунтовка впитывалась неохотно и капала с холста, а растворителем Алена облила не только пол, но и свои джинсы, в результате чего с них исчезло пятно, с которым до тех пор не сладил ни один пятновыводитель.
После канители с грунтом и растворителями Алена начала осваивать работу маслом. Рисовала мраморное пресс-папье и стеклянный конус на фоне тряпки, небрежно наброшенной на высокую подставку для книг, яблоки и груши, гипсовые головы, цветы в банках и вазах. Очень скоро она перешла в разряд считаных учеников, которым Виктория Викторовна никогда не поправляла работы собственной рукой, ограничиваясь словесными комментариями, по большей части одобрительными.
Мир для Алены упорядочился и обрел размеренность: каждую неделю она ждала вторника, чтобы отправиться на занятия, где ее, в свою очередь, поджидала очередная композиция для натюрморта. Подходя к старому дому, Алена невольно ускоряла шаг, словно земное притяжение в полуподвале было сильнее, чем где бы то ни было. Но вот запахло весной, и мир сошел с ума. Воробьи оглушительно чирикали по утрам, оконные стекла слепили отраженными лучами. Еще не набухли почки, еще высились тут и там почерневшие сугробы, но первая бабочка-крапивница выпорхнула из зимнего укрытия, совершила круг почета над тротуаром и мостовой, по которой шумно проезжали машины, разбрызгивая талый снег, опустилась на кленовый ствол и расправила крылья, впитывая мартовское солнце. А Виктория Викторовна нахлобучила на затылок диковинный блин – не то шляпу, не то кепи, – надела невероятно длинное пальто, которое волочилось бы по земле на ком угодно, кроме нее, и подала завсегдатаям студии знак следовать за ней. Все сложили свои мольберты, засунули их в чехлы вместе с холстами, красками и кистями и, возглавляемые Викторией Викторовной, гуськом затрусили к метро. Проехали несколько остановок и вышли на «Воробьевых горах».