Формирование воображения тесно связано с сократической способностью к критике устаревших или не соответствующих времени традиций и обеспечивает существенную поддержку такой критической деятельности. Нам нелегко уважительно воспринимать интеллектуальную позицию другого человека, если только мы не пытаемся понять, какой взгляд на жизнь и какой жизненный опыт легли в ее основу. Однако все сказанное о такой эгоистической тревоге подготавливает нас к тому, чтобы понять: есть нечто большее, чем тот вклад, который искусство вносит в сократический критицизм. Тагор часто говорил о том, что искусство рождает удовольствие, связанное с ниспровергающей деятельностью и с размышлениями о культуре, следовательно, оно закладывает основы продолжительного и даже привлекательного диалога с предубеждениями прошлого, и в этом диалоге нет места для страха или желания защитить себя. Именно это имел в виду Эллисон, называя свой роман «Невидимка» «плотом, сколоченным из понимания, надежды и удовольствия». Именно принося удовольствие, искусство способно дарить понимание и надежду. Для демократии важен не столько опыт исполнителя, сколько то, что исполнение предоставляет пространство для исследования сложных вопросов, не испытывая при этом травмирующего беспокойства.
Знаменитый танцевальный спектакль Тагора, где Амита Сен выступала в роли Зеленой феи, стал поэтому весьма примечательным для женщин, поскольку был изысканным и приятным зрелищем. Таким же был и более смелый спектакль, в котором Амита исполнила роль королевы, а ее движения сопровождались словами: «Прильни к моей груди». Предполагалось заменить текст на «Прильни к моему сердцу», но, как рассказала мне Амита, «все понимали, что на самом деле имеется в виду». Этот эпизод мог навредить женщинам, однако вышло наоборот: чувственность королевы, которую великолепно исполнила Амита, вызвала восхищение. Спектакль мягким воздействием прекрасной музыки и танца рассеял потрясение и гнев зрителей.
Мы коснулись представлений о гендере. Возможно, для существования здоровой демократии нет ничего более важного, чем разумное знание о человеке, о мужчине и женщине, об их взаимодействии друг с другом и между собой. Этот вопрос считался основным с начала существования современной демократической культуры, как в западных, так и в остальных странах. В Европе философ Иоганн Готфрид Гердер писал в 1792 г., что добропорядочному гражданину следует усвоить: мужественность не подразумевает воинственного и агрессивного поведения по отношению к другим народам. Ссылаясь на то, что он считал обычаем коренных американцев, Гердер предлагал европейским мужчинам надевать женские одежды в момент принятия решений о том, быть ли войне или миру, и в целом испытывать меньшее почтение к военным подвигам и большее отвращение к «ложному государственному искусству», которое заставляет людей стремиться к расширению границ. Вместо этого и мужчинам и женщинам в равной степени следует воспитывать в себе «склонность к миру», для чего, по мнению Гердера, всякому весьма полезно будет примерить на себя роль женщины, хотя бы на время [85] .
Подобные идеи в Индии высказывали Рабиндранат Тагор и Махатма Ганди. В школе Тагора через язык танца и внимание к искусству воспитывали в мужчинах восприимчивость и смелость, а также отсутствие стремления к господству над остальными людьми. Тагор четко соотносил эту цель с отказом от агрессивного колонизующего национализма, который для него ассоциировался с европейскими культурными ценностями и стандартами мужественности. Ганди позднее тесно связывал свой ненасильственный подход к социальным преобразованиям с отказом от доминирования в сексуальных отношениях. Он сознательно культивировал личность, которая бы обладала андрогинными и материнскими чертами, и делал это не для того, чтобы заставить своих последователей отказаться от традиционного гендерного разделения, но чтобы показать им: можно быть мужчиной, не будучи при этом агрессивным; множество гендерно обусловленных типов поведения совместимы с истинной мужественностью, если только при этом основное внимание уделяется уважению человеческого достоинства других людей и сопереживанию их нуждам.
Иными словами, дети должны прийти к пониманию того, что проникнутое состраданием восприятие не являет собой нечто недостойное мужчины и мужественность не означает отсутствие слез и невнимание к несчастьям голодных и обездоленных. Такие идеи нельзя продвигать, используя конфронтационный подход, предлагающий отказаться от прежних представлений о мужественности, их можно насаждать лишь в рамках культуры, в которой открытость и готовность к восприятию проявляются и в содержании учебной программы, и в методике преподавания, то есть – как бы неожиданно это ни звучало – вся образовательная сфера проникнута способностью к любви и состраданию.
Все, что касается критического мышления, верно и для искусства. Мы видим, что искусство необходимо для целей экономического роста и сохранения процветающей деловой культуры. Ведущие педагоги в сфере бизнес-образования уже давно понимают, что развитое воображение представляет собой основу процветания деловой культуры [86] . Инновационные разработки требуют наличия гибких, открытых и творческих умов; литература и искусство развивают эти способности, при отсутствии которых деловая культура быстро сдает позиции. Все чаще и чаще выпускников гуманитарных факультетов нанимают на работу в ущерб выпускникам, получившим более узкоспециализированное предпрофессиональное образование. Это происходит прежде всего потому, что работодатели полагают: выпускники гуманитарных специальностей обладают гибкостью и творческим потенциалом, необходимыми для успешной работы в динамичной деловой среде. Если бы единственной нашей заботой оставался экономический рост государства, то нам следовало бы продолжать выступления в защиту гуманистического гуманитарного образования. Однако сегодня, как мы увидим в следующей главе, искусство подвергается нападкам в школах всего мира.
На данном этапе мы обратимся к ситуационному исследованию и увидим, насколько значительную роль может играть искусство в формировании качеств гражданина демократической страны в рамках американской культуры, для которой характерно и этническое, и классовое разделение. Рассмотрим случай Чикагского детского хора. Для Чикаго, как и для большинства крупных американских городов, свойственно огромное экономическое неравенство, выражающееся в неодинаковом качестве жилья, разных возможностях трудоустройства и в разном качестве образования. Дети из афроамериканских или латиноамериканских районов обычно не получают ничего даже отдаленно напоминающего то образование, которое доступно их сверстникам из пригородов, где живут белые, или в частных городских школах. Темнокожие дети к тому же часто бывают лишены каких-либо преимуществ у себя дома: порой они живут лишь с одним из родителей или вообще без родителей; у них нет перед глазами «примера для подражания» в том, что касается успешной карьеры, дисциплины, честолюбия, стремления к успеху или преданности политическим идеалам. Конечно же, по закону в школах отсутствует расовая сегрегация, но на деле ее уровень очень высок, настолько, что у школьников редко есть друзья, принадлежащие к иному социальному классу и к иной расе, чем они сами.