– А у тебя? – продолжил расспросы я.
– У меня еще хуже: зуб болит, и спать хочется. Капитан-медик пообещал зуб без наркоза вырвать, если засну на посту у радиостанции, вот и борюсь со сном!
– Вот и молодец, борись дальше! А то еще рассердится стоматолог да перепутает, вместо больного здоровый зубик удалит, – сказал я солдату.
– Ни хрена себе перспектива, без наркоза да еще здоровый! Ох, солдатская судьба – злодейка!
– Это точно, – ухмыльнулся я. – Тяжела жизнь военного подростка.
Оглядевшись, я посмотрел в сторону своей горки. Позиции взвода абсолютно не видны, они закрыты соседней высотой, и прямой видимости у ротного нет. Это и хорошо, и плохо. Плохо, что друг друга поддержать не сможем, а хорошо то, что Сбитнев не видит, чем я занимаюсь: болтаюсь бесцельно по горе или сутками дрыхну. Не может и придраться к организации службы. Нет повода прокомпостировать мне мозги.
– Привет, страдальцы! – крикнул я, приподняв палатку, растянутую над укрытием.
– Пошел к черту, – заорал в ответ ротный. – Не тяни полог, а то сейчас стена завалится. Что, присесть тяжело и на карачках заползти, обязательно все ломать? Быстро лезь сюда к нам и не пыли! Третьим будешь?
– А что я в вашей конуре забыл, там душно! Третьим быть, а на каком мероприятии? – отказался я. – Играть в карты не хочу – жульничество одно!
– Сгниешь на своей горе, больше не пригласим! – пообещал нахально Володя.
Я ушел, загребая кроссовками песок и мелкие камушки, а игроки, обсыпанные пеплом, так и остались лежать и потеть под пыльной палаткой, куря и обжигая губы о старые окурки, которые они держали пинцетом, и продолжая сворачивать самокрутки. Бедолаги…
Ночь. На связь вышел Бронежилет. Он переговаривался со всеми постами, запрашивал о том, что нужно бойцам для счастья. Оповестил о грядущем празднике жизни на горе: доставка воды и продуктов вертолетом.
– Замполит, тебе сигареты нужны?
– Нет, я не курю, – ответил я.
– А бойцам сколько «Охотничьих» забросить?
– Лучше бы нисколько, пусть бросают курить.
– Товарищ лейтенант, вы что совсем обалдели? – возмутился оказавшийся по близости сержант Зайка.
– Иди ты к черту, бросай курить, займись спортом, а то в гору лезешь и дохнешь, хрипишь, как старый дед! – ответил я ему яростно в ответ.
– Товарищ лейтенант, на колени встанем всем коллективом, умоляю, не отказывайтесь от курева, устали уже в табак, собранный из окурков, чай добавлять, такая гадость, и от этого легким еще хуже. Так туберкулез заработаем!
– Ну ладно, раз такие дураки, продолжайте себя травить, – ответил я сержанту и обратился к зам. комбата – Народ просит тридцать пачек.
– Каждому! – воскликнул с тоской Юра.
– На всех? – переспросил Лонгинов. – На неделю им хватит?
– Хватит! Здоровее будут, – утвердительно ответил я.
– У-у…, – провыл сержант, и таким же воем, словно эхом, отозвались сидевшие поодаль узбекские «мафиози».
Сержант что-то тихо проговорил в мой адрес и, матерясь, побрел на свой пост.
– Зайка, если ты что-то плохое сказал про меня или обиду какую затаил, то я сейчас вообще заявку отменю!
– Нет, нет, это я на себя. Уговариваю слабовольный организм отказаться от проклятого никотина.
– Вот иди и борись! – рявкнул я.
Тут меня вызвал Сбитнев и принялся распекать:
– Тебе что, зануда, жалко дряни этой? Почему мало заказал солдатам папирос?
– Нормально. Всем хватит, – ответил я.
– Если тебе было бы лишнее, то отдал бы мне подымить. Вернемся, объявлю выговор за недостаток чуткости и отсутствие заботы о личном составе! – заявил Володя.
– Это не черствость, это, наоборот, забота о здоровье, хочу продлить им жизнь на несколько лет.
– Старовер проклятый! Из-за таких, как ты мы тут страдаем и мучаемся! – рявкнул Сбитнев и отключился.
Рано утром над высотой принялся кружить вертолет. Почему-то он выбрал нашу площадку, наверное, потому, что она оказалась плоской и самой широкой.
Вертолетчики приземлились, из люка высунулась испуганная рожа Берендея, который принялся торопливо выбрасывать коробки с пайками, мешки с газетами, бурдюки с водой, еще какие-то мешки, и через минуту-другую «стрекоза» улетела. На правах хозяина горы я принялся распределять еду, воду, газеты.
– Ник, ты что там делаешь? – опять начал кричать по радиостанции ротный.
– Сортирую и делю продукты на всех.
– Прекрати, я сейчас приду и все поделю! Газеты не трогай, воду не воруй!
– Не понял! Плохо слышно! – ответил я.
– Сейчас приду, уши прочищу, – ответил Сбитнев, и радиостанция замолчала.
Вот черт, не сидится, не доверяет моей честности. А зря не доверяет! Обидел – отомщу.
– Фадеев, Зайка! Хватайте вот этот РД-100 и тащите воду к себе в эспээс, там накройте палаткой. Гасан, бери аккумуляторы к радиостанции и спрячь вот эту пачку самых интересных газет. Тут и «Советский спорт», и «Известия». А ротный пусть изучает «Красную звезду», «Правду» и «Окопную правду».
– А нам «Красную звезду» взяли? – поинтересовался Гасан. – Там фотографии солдат из третьей роты должны быть и разведчиков!
– Взял, все посмотрим, беги, маскируй прессу, покуда командир роты не конфисковал.
Вскоре показался взмыленный Сбитнев, который в лоснящемся от жирных масляных пятен автомобильном комбезе и без погон походил на зачуханного шофера колымаги.
– Так признавайся, что украл, что спрятал? – наигранно строго спросил Володя.
– Все по-честному, – уверенно, не моргнув глазом ответил я, и бойцы дружно закивали головами, подтверждая мои слова.
Командир разделил коробки по взводам, а из холщового мешка высыпал мягкие батоны. Свежие настоящие батоны, каждый завернут в отдельную целлофановую упаковку, внутри каждой были видны бумажки, на одной из них я прочитал: «Днепропетровский опытный хлебозавод, дата изготовления 17 мая, упаковщик №…».
– Ни хрена себе! Свеженький… – озадаченно почесал затылок Муталибов. – Больше месяца! Да там такая дрянь должна быть!
Я разорвал упаковку, и в нос ударили пары спирта.
– О-о-о, вот это да! Чистейший спирт! Божественный аромат! Володя, вдохни! Чудесно!
Сбитнев втянул носом запах и изрек:
– Жаль, грамм сто не плещется, а только пахнет. Интересно, если съешь его целиком, забалдеешь?
– Думаю, что капнули туда всего пару капель, только вот зачем? – произнес я.
Мы стрескали батон на двоих, запив огромным количеством кружек горячей коричневой бурды, называемой чаем.