– Брызги были? – спросила она, выгребая по волнам, разошедшимся после ее прыжка.
– Ты вошла в воду, как нож. Я даже не заметил, что ты нырнула.
– Ну, пора завтракать, – сказала Рейн-Мари десять минут спустя, когда они по лесенке поднялись на пристань.
Гамаш протянул ей разогретое солнцем полотенце.
– Ты что будешь?
Они возвращались в гостиницу, рассказывая друг другу, какое невероятное количество еды готовы проглотить. У «Усадьбы» Гамаш остановился и повел жену в сторону:
– Я хочу показать тебе кое-что.
Рейн-Мари улыбнулась:
– Я это уже видела.
– Я не про это, – тихо засмеялся Гамаш и вдруг замолчал.
Они были здесь не одни. У боковой части «Усадьбы» кто-то копал землю, согнувшись над лопатой. Прекратив работать, человек медленно повернулся к ним.
Это была молодая женщина с лицом, испачканным землей.
– Здравствуйте.
Она была удивлена едва ли не больше, чем они. Настолько удивлена, что заговорила не на принятом в «Усадьбе» французском, а по-английски.
– Здравствуйте, – тоже на английском ответила Рейн-Мари, улыбаясь.
– Désolée, – сказала молодая женщина, еще сильнее размазывая землю по потному лицу, отчего земля превратилась в подобие глины, а девушка стала похожа на ожившую глиняную скульптуру. – Я думала, все еще спят. Это лучшее время для работы. Я одна из садовников.
Она перешла на французский и говорила на нем легко, лишь с небольшим акцентом. До них донесся знакомый аромат чего-то сладковатого, химического. Средство для отпугивания насекомых. Их собеседница была пропитана им. Запахи квебекского лета. Скошенная трава и репеллент.
Гамаш и Рейн-Мари опустили глаза и увидели ямки в земле. Девушка заметила, куда они смотрят.
– Я пытаюсь пересадить их, прежде чем станет слишком жарко. – Она махнула в сторону нескольких поникших растений. – Почему-то на этой клумбе все растения гибнут.
– А что это? – спросила Рейн-Мари.
Но она глядела вовсе не на ямки.
– Именно это я и хотел тебе показать, – сказал Гамаш.
В стороне, чуть скрытый деревьями, стоял громадный мраморный куб. По крайней мере, теперь было у кого спросить, для чего он.
– Понятия не имею, – ответила садовница. – Дня два назад приехала огромная машина и сгрузила его здесь.
– А из чего он? – Рейн-Мари прикоснулась к камню.
– Это мрамор, – сказала девушка, подходя к ним.
– Ну вот, мы приехали в «Охотничью усадьбу», – заговорила после паузы Рейн-Мари. – Вокруг лес, озера и сады. А мы с тобой, – она взяла мужа за руку, – смотрим на единственную вещь на много миль вокруг, которая не создана природой.
Он рассмеялся:
– И какова вероятность такого события?
Они кивнули садовнице и вернулись в «Усадьбу», чтобы переодеться к завтраку. Но Гамашу показалось любопытным, что Рейн-Мари прореагировала на этот мраморный куб так же, как и он предыдущим вечером.
* * *
Террасу там и здесь пятнали тени, жара еще не набрала силы, но к полудню камни будут разогреты, как угли. На Рейн-Мари и Гамаше были мягкие шляпы с большими полями.
Элиот принес им кофе с молоком и завтрак. Рейн-Мари налила кленовый сироп на блинчик, а Гамаш разрезал поданное ему яйцо бенедикт и стал наблюдать, как желток смешивается с голландским соусом. На террасе начали появляться Финни.
– Это уже не имеет значения, – услышали они женский голос, – но если бы нам дали хороший столик под кленом, это было бы здорово.
– Боюсь, что этот столик занят, мадам, – сказал Пьер.
– Правда? Впрочем, не важно.
Берт Финни уже сидел. Как и Бин. Они оба читали газету. Берт – комиксы, а Бин – некрологи.
– Ты, кажется, волнуешься, Бин, – сказал старик, опуская комикс.
– Ты обратил внимание, что теперь умирает больше людей, чем рождается?
Гамаш увидел, как Бин протягивает деду страницу из газеты, а тот, взяв ее, мрачно кивает:
– Это означает, что те из нас, кто остается, смогут потреблять больше.
– Я не хочу больше.
– Захочешь. – И Финни потряс зажатыми в руке комиксами.
– Арман… – Рейн-Мари положила мягкую ладонь на руку мужа и понизила голос до еле слышного шепота. – Как ты думаешь, Бин – девочка или мальчик?
Гамаш, который время от времени тоже задавал себе этот вопрос, снова взглянул на ребенка в очках, со светлыми волосами до плеч, с симпатичным загорелым лицом. Он покачал головой:
– Бин напоминает мне Флоранс. Когда они приезжали в прошлый раз, я прогулялся с ней по бульвару Лорье, и почти все говорили: «Ах, какой у вас красавчик-внук!»
– На ней была панамка?
– Была.
– А о сходстве ничего не говорили?
– Вообще-то, говорили. – Гамаш посмотрел на жену как на гения, его карие глаза расширились от восхищения.
– Могу себе представить, – сказала она. – Но Флоранс чуть больше года. А сколько, по-твоему, этому ребенку?
– Трудно сказать. Девять? Десять? Любой ребенок, читающий колонку некрологов, кажется старше своих лет.
– Некрологи старят. Я не должна забывать об этом.
– Еще джема? – Пьер заменил их пустые розетки полными домашнего клубничного, малинового, голубичного джема. – Чего-нибудь еще? – поинтересовался он.
– Знаете, я хочу у вас спросить, – сказал Гамаш, показывая круассаном на угол дома. – Там стоит мраморный куб. Для чего он предназначен, Пьер?
– Так вы заметили?
– Это и космонавт бы заметил.
Пьер кивнул:
– Мадам Дюбуа ничего вам не говорила, когда вы приехали?
Рейн-Мари и Гамаш переглянулись и отрицательно покачали головой.
– Так-так. – У метрдотеля был несколько смущенный вид. – Боюсь, вам придется спросить у нее. Это сюрприз.
– Приятный сюрприз? – спросила Рейн-Мари.
Пьер задумался:
– Мы пока что не уверены. Но вскоре узнаем.
После завтрака Гамаш позвонил сыну в Париж и оставил сообщение с телефонным номером «Усадьбы». Сигнал сотовой связи в этот медвежий угол не доходил.
Они проводили день в приятном безделье, температура медленно, но неуклонно росла, и наконец – они даже не успели понять, в какой момент, – стало по-настоящему жарко. Рабочие притащили в сад и на лужайку кресла и шезлонги и расставили их в тенистых местах, чтобы гости не сгорели дотла.