Клара переживала целую гамму ощущений: сначала она чувствовала себя погано, потом как героиня, потом опять погано. Она взглянула на Питера, сидевшего напротив. Волосы у него на висках стояли торчком, по рубашке стекала капелька супа.
– Что говорить, Джулия была самой чувствительной из вас. Насколько мне известно, ты сказал старшему инспектору, что Джулия была корыстная и жестокая.
Ее добрые фарфоровые глаза смотрели на Питера. Все замерли. Даже официанты боялись приблизиться.
– Я этого не говорил, – пробормотал Питер, покраснев. – Кто тебе сболтнул такое?
– И еще ты сказал, что моя смерть, возможно, всем пойдет на пользу.
Послышалось дружное «ох», и Клара поняла, что все, включая ее, потрясенно вздохнули. Наконец-то она оказалась в общей лодке. Очень вовремя.
Миссис Морроу гладила ножку своего винного бокала.
– Ты говорил это, Питер?
– Нет, мама. Я бы никогда такого не сказал.
– Я ведь знаю, когда вы лжете. Всегда знаю.
Клара знала, что это нетрудно, поскольку в ее обществе они лгали всегда. Она научила их этому. Их мать знала, на какие кнопки нужно нажимать, чтобы управлять ими. Почему бы и нет? Ведь она сама эти кнопки и устанавливала.
Сейчас Питер лгал. Клара это знала, его мать это знала. Метрдотель это знал. Бурундук, на которого смотрел Берт Финни, тоже, вероятно, знал это.
– Я бы никогда такого не сказал, – повторил Питер.
Его мать зло уставилась на него:
– Ты ни разу меня не разочаровал. Я всегда знала, что из тебя ничего не получится. Даже Клер успешнее тебя. Персональная выставка у Дени Фортена. У тебя когда-нибудь была персональная выставка?
– Миссис Морроу… – вмешалась Клара. Это уже был перебор. – Это несправедливо. Ваш сын превосходный человек, талантливый художник, любящий муж. У него много друзей и прекрасный дом. И жена, которая любит его. И меня зовут не Клер, а Клара.
– А меня зовут миссис Финни. И через пятнадцать лет после моего замужества ты все еще называешь меня миссис Морроу. Ты понимаешь, насколько это оскорбительно?
Клара ошарашенно молчала. Старуха была права. Ей, Кларе, даже в голову не приходило, что мать Питера теперь – миссис Финни. Для Клары она всегда была миссис Морроу.
Как же так? Она ведь хотела утешить мать Питера, а получилось, что обидела ее…
– Извините, – пробормотала Клара. – Вы правы.
И тут она увидела нечто почти столь же ужасающее, как то, чему стала свидетелем девушка-садовница в то утро. Но вместо раздавленной женщины средних лет Клара увидела раздавленную старуху. Прямо перед ней, перед всеми ими мать Питера опустила голову на руки и заплакала.
Мариана взвизгнула и вскочила на ноги – на нее обрушился потолок. Во всяком случае, что-то упало на нее сверху и отскочило.
Это было печенье.
Небо было усеяно печенинами, и они начали падать.
* * *
За кофе старший инспектор Гамаш надел свои полукруглые очки и принялся одно за другим читать письма из пачки. Прочтя очередное письмо, он передавал его Бовуару. Несколько минут спустя он снял очки и уставился в окно.
Он начинал понимать Джулию Мартин. Узнавать факты ее жизни, ее историю. Он ощущал пальцами роскошную плотную бумагу.
Было почти девять вечера, но все еще светло. Заканчивался день летнего солнцестояния. Самый длинный день в году. Туман уходил, хотя его клочья еще висели над спокойным озером. Тучи рвались, и на небе появились красные и лиловые отблески. Закат обещал быть великолепным.
– Ну, что ты думаешь? – спросил Гамаш, постукивая очками по пачке писем.
– Очень странное собрание любовных писем, я такого и представить себе не мог, – сказал Бовуар. – Почему она их хранила?
Агент Лакост взяла письма и бархатную ленточку:
– По какой-то причине они были важны для нее. Не просто важны – необходимы. Настолько необходимы, что она возила их с собой. Но…
Она не могла найти нужное слово, и Гамаш понимал, что она чувствует. Эти письма писались на протяжении более чем тридцати лет и представляли собой своеобразное собрание благодарностей за вечеринки, танцы или подарки. Различные люди благодарили Джулию Мартин за доброту.
Ни одного любовного письма. Отец благодарил ее за подаренный галстук. В старом письме ее муж еще до свадьбы приглашал ее на обед. Письмо было любезным и комплиментарным. Как и все остальные. Они были признательными, прочувствованными, вежливыми. Но не более того.
– Почему она их хранила? – пробормотал себе под нос Гамаш. Потом взял недавние послания – те, что были смяты и брошены в камин. – И почему выбросила эти?
Он перечитал их, и тут его осенило.
– Вы не заметили ничего необычного в этом послании?
Спасибо за доброту. Я знаю: то, о чем было мною сказано, никуда дальше не пойдет. Иначе мне могут грозить крупные неприятности!
Бовуар и Лакост изучили записку, но ничего не увидели.
– Не в словах – в пунктуации, – сказал Гамаш. – Восклицательный знак.
Они беспомощно посмотрели на него, и он невольно улыбнулся. Но он точно знал: в этом что-то кроется. Что-то важное. Как это нередко случалось, послание было скрыто не в словах, а в том, как они подавались.
– Я нашла еще кое-что, – сказала агент Лакост, вставая из-за стола. – Хочу вам показать, прежде чем Морроу закончат обедать.
Они втроем поднялись по лестнице к гостевым комнатам, и Изабель Лакост провела их к Садовому номеру. Она постучала, подождала несколько секунд и открыла дверь.
Гамаш и Бовуар вошли в номер и остановились.
– Вы видели что-нибудь подобное? – спросила агент Лакост.
Гамаш отрицательно покачал головой. За тридцать лет работы в полиции он повидал много чего куда более страшного, пугающего, более гротескового. Но ничего похожего он в жизни не видел.
– Зачем ребенку столько часов? – спросил Бовуар, оглядывая номер Марианы Морроу и ее чада.
– Откуда ты знаешь, что это часы ее ребенка? – спросил Гамаш.
– Потому что этот ребенок какой-то странный. А разве вы не чокнулись бы, будь у вас имя Бин и никто бы не знал, мальчик вы или девочка?
Гамаш и Лакост уставились на него. Он еще не успел им об этом сказать.
– Ты это о чем? – спросила Лакост.
– Мариана Морроу держит пол ребенка в тайне.
– Даже от собственной матери?
– В особенности от собственной матери. От всех. Это ж надо быть такой чокнутой!
Гамаш взял часы с Микки-Маусом и кивнул. «Что же это родители делают со своими детьми?» – подумал он, оглядывая комнату и слушая бесконечное тиканье. Он рассмотрел часы, потом взял другие.