– Сам рисовал? – спросила она.
– Да.
Он не сказал ей, что трудился почти всю ночь. Писал четверостишие за четверостишием, а потом отверг их все. И решил выразить свои чувства в этих трех словах. И в этом глупом рисунке.
На лучшее он был не способен.
– Спасибо, Арман.
Она поцеловала его и сунула открытку в карман. (Когда она вернется домой, эта открытка присоединится к тридцати четырем другим с точно такими же словами. Ее сокровище.)
Вскоре они рука в руке вышли на луг и приветственно помахали тем, кто присматривал за углями вокруг фаршированного ягненка au jus, [89] завернутого в траву и фольгу и закопанного еще до рассвета. Meshoui, традиционная квебекская еда к празднику. На День Канады.
– Bonjour, Patron. – Габри похлопал Гамаша по спине и поцеловал в обе щеки. – Говорят, сегодня двойной праздник – День Канады и ваш юбилей.
К ним присоединился Оливье, партнер Габри и владелец местного бистро.
– Felicitations, – улыбнулся Оливье.
Если Габри был крупным, эмоциональным, неухоженным, то Оливье – безукоризненным и сдержанным. Обоим было лет по тридцать пять, они переехали в Три Сосны в поисках спокойной жизни.
– Не может быть! – прозвучал пронзительный старческий голос, перекрывая шум праздника. – Неужели это сам Клузо? [90]
– К вашим услюгам, мадам. – Гамаш поклонился Рут, произнося слова с самым густым своим парижским акцентом. – У вас есть лисенси на содержание этой дичь? – Он показал на утку, которая вразвалочку шла за старой поэтессой.
Рут смерила его испепеляющим взглядом, но подергивание уголков губ выдало ее.
– Идем, Роза, – сказала она покрякивающей утке. – Ты же знаешь, он выпивает.
– Хорошо возвращаться? – Оливье передал Гамашу и Рейн-Мари охлажденный чай.
Гамаш улыбнулся:
– Всегда.
Они прошлись по деревне и наконец сели за один из выставленных на тротуар столиков бистро, чтобы посмотреть детские гонки. К ним присоединились Питер и Клара, заказали выпивку.
– Поздравляем с юбилеем, – сказала Клара, поднимая стакан с имбирным пивом.
Они чокнулись.
– Давно хочу попросить вас кое о чем, – сказала Рейн-Мари, наклоняясь над столом и кладя теплую ладонь на руку Клары. – Можно увидеть вашу последнюю работу? Я имею в виду портрет Рут.
– С удовольствием вам покажу. Когда?
– А почему бы не сейчас, ma belle? [91]
Две женщины допили пиво и удалились, провожаемые взглядом своих мужчин. Они открыли калитку и прошли по петляющей тропинке к дверям коттеджа.
– У меня к вам вопрос, Питер, – сказал Гамаш. – Прогуляемся?
Питер кивнул; у него вдруг возникло такое чувство, будто его вызвали в кабинет начальника. Они вместе пересекли деревенский луг, потом по молчаливому согласию поднялись по рю Дю-Мулен и зашагали по тихой грунтовой дороге под шатром зеленых листьев.
– Вы не знаете, в какой кабинке была сделана та надпись о вашей сестре?
Этот вопрос мог бы прозвучать как гром среди ясного неба, но Питер ждал его. Предполагал его услышать многие годы. Он знал, что в конечном счете кто-нибудь да задаст его.
Он прошел молча несколько шагов, пока звук смеха из деревни не перестал быть слышен.
– По-моему, это была вторая кабинка от входа, – сказал наконец Питер, глядя на свои сандалии.
Гамаш помолчал несколько секунд, потом спросил:
– И кто это написал?
Эту яму Питер обходил всю жизнь. Она превратилась в пропасть, а он все продолжал огибать ее, заранее сворачивая в сторону, чтобы не оказаться у края, не свалиться. И вот теперь она оказалась прямо перед ним. Зияющая и темная. И обойти ее было невозможно. Она никуда не делась с годами, она лишь увеличилась.
Он знал, что мог бы солгать. Но он устал от лжи.
– Это я написал.
Бо́льшую часть жизни он пытался представить себе, что будет чувствовать в этот момент. Облегчение? Или признание убьет его? Возможно, не в физическом смысле, но не исчезнет ли тот Питер, которого он с таким тщанием конструировал? Порядочный, добрый, мягкий Питер. Не заменит ли его то отвратительное, злобное существо, которое так поступило со своей сестрой?
– Зачем?
Питер не отваживался остановиться, не отваживался посмотреть на Гамаша.
Зачем? Зачем он это сделал? Это было так давно. Он помнил, как пробрался в эту кабинку, помнил запах хлорки, от которого его мутит до сих пор. Он вытащил фломастер из кармана и написал те слова, которые вынудили его сестру исчезнуть. Он навсегда изменил их жизнь этими пятью простыми словами:
«Джулия Морроу хорошо делает минет».
– Я был зол на Джулию – она подлизывалась к отцу.
– Вы ревновали отца к ней. Это естественно. Такие вещи проходят с годами.
Но почему-то Питеру от этих успокоительных слов стало только хуже. Почему никто лет тридцать назад не сказал ему, что ненависть к брату или сестре – дело естественное? Что это проходит с возрастом?
Но она оставалась. И усиливалась. Чувство вины росло, гноилось, оно поедало его изнутри, и наконец он дошел до края.
– Джулия поняла, что это сделали вы, Питер? Она об этом собиралась сказать всем?
Питер остановился и посмотрел на старшего инспектора:
– Вы хотите сказать, что я убил свою сестру, чтобы это осталось в тайне? – Он постарался принять недоуменный вид.
– Я думаю, вы были готовы на что угодно, лишь бы это не всплыло. Если бы ваша мать узнала, что вы виновник осмеяния и разрушения семьи… один Господь знает, что бы она сделала. Вполне могла бы оставить вас без наследства. Да что говорить, я почти не сомневаюсь в этом. Ошибка тридцатилетней давности могла обойтись вам в миллионы долларов.
– И вы думаете, меня это волнует? Моя мать на протяжении многих лет пыталась всучить мне деньги, а я отправлял их назад – все до последнего цента. Даже наследство по завещанию отца вернул. Мне не нужны эти деньги.
– Почему? – спросил Гамаш.
– Что значит «почему»? Стали бы вы получать деньги от родителей, достигнув зрелых лет? Впрочем, нет, я забыл. У вас не было родителей.
Гамаш уставился на него, и Питер на мгновение опустил глаза.
– Осторожнее, – прошептал Гамаш. – У вас входит в привычку причинять боль другим людям. Ваша собственная боль от этого не уменьшится. Наоборот.