Я чуть не поперхнулась.
— Вы знали про них? Еще до того как… все случилось?
— Да.
— Но откуда? Они же таились ото всех.
— Ото всех, да не совсем. Я их однажды застукал в редакции «Стэнфордского математического журнала». Вхожу, а они… — Он поскреб затылок, отвел глаза.
— А они — что?
— Заняты делом. — Он глотнул кофе.
— Насколько заняты?
— Вплотную.
— Не может быть. Только не там.
— Я и сам был в шоке. Она ведь такая застенчивая была. Я тогда еще подумал, что дело, вероятно, в харизме Мак-Коннела. Впечатляющая личность. Хорош собой, обаятелен. Девушкам почему-то такие нравятся.
Показалось мне или в голосе Стрэчмена прозвучали нотки зависти?
— Я повернулся да пошел прочь. И держал язык за зубами. — Он умолк, глядя на меня так, словно его только что осенило. — Вы все еще пытаетесь распутать это дело? После стольких лет. — Он помолчал, как будто что-то просчитывал, анализировал, прикидывал — а он сам взялся бы за это дело, поменяйся мы местами? — Что ж, достойно уважения. Но я хотел сказать, что талантов у нас на математическом факультете было пруд пруди. Ваша сестра — самый яркий, но имелись и другие. А я в свои двадцать шесть уже выдыхался. И догадывался, что Гильбертовская премия — мой потолок. Да и получил-то я ее только благодаря тому, что Лилу… — он запнулся, опустил глаза, — потому что с ней случилось несчастье. К тому же на факультете меня особо не жаловали. В те времена я, знаете, был довольно заносчив. А премия не доставила мне никакой радости. Совесть мучила. Я был уверен, что все меня презирают — ведь я взял то, что по праву принадлежало Лиле. Ну остался бы я — чего-нибудь, может, и достиг, но великим не стал бы, это точно. — Стрэчмен развел руками. — Вот и ушел. И нисколько не жалею.
— Вы читали книгу Торпа?
— Пролистал. — Он помедлил. — К стыду своему, должен признаться, меня интересовало только одно: есть там что-нибудь про меня или нет. Говорю вам, гнусный характер был у меня в те времена.
— А почему, собственно, что-то должно было быть? — спросила я.
— Простите?
— Ну, в книге. Про вас. Почему? И если бы, скажем, там что-то было…
— Но ничего не было.
— Да, но если бы…
— А с какой стати? — удивился Стрэчмен. — Из-за того разве, что я там учился? Так мы все на факультете несколько недель ходили в подозреваемых. Каждого полиция допрашивала. Не очень умело, я бы сказал, но каждого. В коридорах, в буфете, даже на занятиях все только об этом и говорили. Помню, у меня тогда появилось ощущение, что мы играем в «Улику», только по-настоящему. «В бальном зале был мистер Бодди с веревкой? А в зимнем саду — профессор Плюм со свечой?»
Меня передернуло.
— Простите, — спохватился он. — Не хотел вас обидеть. Но поймите, мы жили одной математикой, с утра до ночи. Напряжение страшное, постоянное соперничество; поистине — рассадник индивидуальностей, одержимых одной идеей. И вдруг это жуткое и, должен признать, захватывающее происшествие. Мы были и потрясены и заинтригованы одновременно. А женщины — их у нас, понятно, было немного — просто тряслись от страха. Каждый ведь знал, что практически вся жизнь Лилы была на факультете, а значит, ее убийца, скорее всего, один из нас.
— А что вы сами думаете? — спросила я, не сводя с него глаз: не вздрогнет ли, не покроется ли вдруг испариной, не отведет ли взгляда. Я ждала любого знака, который выдал бы его.
Но он сказал, глядя мне прямо в глаза:
— Не имею ни малейшего представления.
— А как насчет Мак-Коннела?
Стрэчмен покачал головой:
— По правде говоря, на мой взгляд, он просто оказался легкой мишенью. Решение, лежащее на поверхности, однако я не верю, что это его рук дело.
— Почему?
— Не в его характере. Мы не были ни закадычными друзьями, ни даже приятелями, но мы вместе ходили на семинары, а когда я был на первом курсе, на пару работали над одним проектом. Не очень-то он мне нравился, но тогда мне вообще мало кто нравился. Я завидовал его уверенности, его умению обращаться с женщинами. Они, знаете, любили его. Высокий, симпатичный, веселый; идет по коридору — все оборачиваются. Женщины на полуслове замолкают. Я был парнем неприметным, простое «здрасьте» какой-нибудь девчонке в горле застревало, а у него все само собой выходило.
Прежде мне не приходило в голову спросить об этом, но после такой характеристики Мак-Коннела я не могла не поинтересоваться:
— У него и другие женщины были? Кроме моей сестры?
Стрэчмен задумался на мгновение.
— Была одна, с филфака. Миниатюрная такая, стройная брюнеточка. Очень хорошенькая. Я частенько видел, как они вместе обедают. У той на лице было написано — влюблена как кошка. Но он очень скоро положил этому конец — месяца два у них роман тянулся, не дольше. Некрасиво они расстались. Мы, бывало, засиживались на факультете допоздна, так она врывалась в кабинет, требовала, чтобы их с Мак-Коннелом оставили одних. Такой крик поднимала! Ему приходилось буквально выталкивать ее за дверь. Она грозилась выложить все жене, а вот рассказала или нет, не знаю. Еще один парень, который вместе с нами занимался тем проектом, злился, а мне, если честно, ужасно хотелось, чтоб Мак-Коннел научил, как он это делает. Чтобы я у какой-нибудь женщины вызвал столь сильные чувства — такого и вообразить было невозможно.
— Вы помните, как ее звали?
— Дайте подумать. Мелисса? Мелани? — Он покачал головой. — А фамилии я никогда и не знал. И каким образом Мак-Коннелу удалось в конце концов избавиться от нее, понятия не имею. Только когда появилась ваша сестра, та брюнетка больше не показывалась.
— Любопытно, почему вы сохранили тайну Мак-Коннела? — спросила я. — Почему не сообщили полиции про него и Лилу?
Он бросил взгляд на часы:
— У меня встреча через пятнадцать минут. — И в доказательство того, что не выдумал эту встречу как предлог, чтобы улизнуть, пояснил: — Мы собираемся участвовать в конкурсе на строительство туннеля к Монтаре. Если хотите выгодно вложить деньги, покупайте недвижимость на побережье сейчас, пока мы не взялись за туннель. Все считают, что это слишком далеко от города, боятся мыса Дьявола. Но помяните мое слово: как только туннель откроется, цены на недвижимость взлетят под небеса.
Стрэчмен встал из-за стола.
— Надо полагать, вы уже беседовали с Кэрроллом?
— С Кэрроллом? — переспросила я, силясь припомнить, где слышала это имя.
— Дон Кэрролл, куратор Мак-Коннела в Стэнфорде. Он знал Мак-Коннела лучше, чем кто другой. Уверен, он до сих пор преподает.
По дороге на работу после разговора со Стрэчменом я старательно гнала от себя образы Лилы и Мак-Коннела, обнаженных, занимающихся любовью в редакции «Стэнфордского математического журнала». В Дириомо в разговоре со мной Мак-Коннелу каким-то образом удалось представить свою связь с Лилой как нечто одухотворенное, вызванное столь глубоким интеллектуальным и духовным родством, что ни он, ни она не могли ему противостоять. По его словам выходило, что это не банальная интрижка, а история трагической любви. Но я представляла их в редакции, вдвоем, ночью, — а дома его ждет жена, ребенок спит, — и что-то во мне восставало против Лилы, что-то, о чем я раньше не думала и не хотела думать. Она завела роман с человеком, заведомо зная, что тот женат, что у него ребенок. И не в одной интеллектуальной близости здесь дело, а кое в чем прозаическом и пошлом, в том, чему я сама поддавалась чаще, чем следует, — в похоти.