— Особа найдена.
— Ну так ступайте к ней и спросите, как полагается: «Сударыня, я тебе не противен?»
— Она еще очень молода, и у нее в голове всякий вздор, — прямо объявил Граве. — Она не желает знать, что истинное место всякой женщины — в семье, что ее мир, как говорят немцы, — «дети, кухня и церковь».
— Ах да, я и забыла, что вы немец, — съязвила Гиацинта. — А ежели этой особе Бог дал талант? Вот возьмем госпожу Виже-Лебрён, которая портреты королей и королев пишет. Что — ей лучше на кухне сковородками греметь? Она при всех дворах принята, Бог даст, и в Россию приедет когда-нибудь. Выходит, ее ремесло и талант — одно дурачество?
— Такую особу никто замуж не возьмет!
— Да она давно уж замужем! — видя, что Граве ошарашен, Гиацинта перешла в наступление. — А понастырнее, что разыгрывают целые комические оперы? Весь высший свет к ним ездит. Сама государыня требует, чтобы смольнянок растили хорошими актерками, певицами и танцовщицами! У государыни свой Эрмитажный театр есть, там и фрейлины играют роли!
— Фрейлина подурачится и перестанет. Я считаю, что приличной особе на сцене делать нечего, — сказал Граве.
— А я считаю, что нельзя хоронить дар Божий в спальне и в детской, — возразила Гиацинта. — Господь не для того мне голос дал, чтобы горничных услаждать!
— Скажите прямо, что вам нужно преклонение молодых вертопрахов.
— А что плохого в преклонении молодых вертопрахов? Если не подпускать их слишком близко?
— Ничего — кроме загубленной репутации, — отрубил Граве.
— Полагаете, не найдется приличного человека, который согласится жениться на актерке? — сердито спросила Гиацинта. — Лишь потому, что для него превыше всего репутация?
— Полагаю, найти этого приличного человека будет очень трудно. Когда вам исполнится двадцать пять и красота ваша поблекнет… — тут Граве немного смутился. — Тогда вы проклянете тот день, в который решили петь на театре!
— О-о-о! Значит, если я выйду замуж и до двадцати пяти лет рожу троих детей, моя красота от того не поблекнет?! — Гиацинта расхохоталась. — Вижу, что у вас темное понятие о дамской красоте, господин доктор! Я и в сорок лет женихов себе сыщу! И в пятьдесят! Тетка моя Сысоева младшего своего в пятьдесят два родила!
— Могу только пожелать вам счастья на сем нелегком пути, — сказал Граве, поклонился и вышел из комнаты.
— Дурак! — сказала вслед Гиацинта и подбежала к зеркалу.
Зеркало подтвердило: хороша, прелестна, великолепна!
И если в строю поклонников будет недоставать одного долговязого доктора — так и черт с ним! Она запела недавно разученную итальянскую арию в надежде, что Граве торчит под дверью, — пусть же слышит, что несостоявшаяся невеста радостна и полна уверенности в своем будущем!
Он действительно там торчал, сам себя убеждая, что говорил правильные вещи, и только взбалмошная натура Гиацинты оказалась неспособна их понять. Услышав беззаботный голос, легко берущий фиоритуры и рулады, Граве разозлился и положил себе немедленно ехать домой. Он не имел багажа, чистыми сорочками и чулками с ним делился Венецкий, так что сборы были недолги.
Мысленно клянясь отомстить Гиацинте (стать придворным медиком, добиться похвалы государыни, жениться на самой богатой вдове, какая только сыщется в столице, издать ученую книгу о глазных болезнях, построить дворец на Миллионной), Граве выскочил на крыльцо, и вовремя — во двор как раз въезжали извозчичьи санки, а в них сидели Андрей с дядькой. Подбежав по грязи, Граве стал сразу рядиться с извозчиком, особо настаивая на скорости езды. Извозчик не чаял найти в Екатерингофе обратного седока и от счастья на все условия соглашался.
— Доктор, что с тобой, ты взбесился? — спросил Андрей, стоя возле санок.
— Ноги моей тут более не будет! — от злости перейдя на немецкий, отвечал Граве. — Приезжай ко мне в Гончарную, будешь жить у меня, иначе за успех лечения не ручаюсь.
— Какая муха тебя укусила?
— Тебе не понять! — с тем Граве и укатил.
Увидев Андрея в окошко, Маша выбежала на крыльцо.
— Обошлось? — спросила она.
— Обошлось — и сам не пойму, как.
— Слава Богу! Еремей Павлович, веди сюда барина! То-то он обрадуется! — и Маша обняла Андрея. — Значит, можно перебираться в столицу?
— Выходит, так. И ты, я чай, попадаешь на венчание к Поздняковой. В качестве молодой графини Венецкой.
— Ох, что-то мне боязно… Как еще старая графиня молодую встретит?
— Отменно встретит.
— Петруша сказывал — матушка его после Великого поста никак не опомнится. Поменяла духовника, набралась святости, решила в свет не выезжать — даже в Пасхальную седмицу. И ругается — сиротка у нее сбежала! Она посылала за господином Граве — так и тот пропал. И вот теперь кается, что устроила в своем доме гнездо разврата!
— Только, видать, не понимает, для чего им вместе убегать, коли она для них свадьбу затеяла.
Маша рассмеялась.
— Ничего, с Божьей помощью все образуется, — беззаботно сказала она. — Как ты думаешь, могу я пока что жить с Петрушей в полку? Женатые солдаты — и то живут, неужто графу Венецкому не позволят?
— Сперва Венецкий должен тебя представить командиру своему, генерал-аншефу князю Долгорукому, и княгине. Княгине ваше тайное венчание должно понравиться — она сама ради своей любви к князю немало перенесла.
— А что такое?
— Два родных брата женились на двух родных сестрах, а по православной вере так не полагается, — объяснил Андрей. — Сперва князь Василий повенчался на Варваре Бутурлиной, потом князь Юрий — на Екатерине Бутурлиной. Поскольку с церковной точки зрения они жили в блуде, то детей Юрия записывали на имя Василия. Только потом, когда князь Василий с женой скончались, князь Юрий и супруга его воссоединились, и брак свой заставили признать, и детей также… Но ты, Маша, должна принарядиться. Давай я тебе денег на новое платье подарю.
— Тебе самому на лечение потребуются.
Андрей рад был этому простому разговору — миг, когда придется заняться пленником, оттягивался. Примчался Венецкий — его тоже втянули в хозяйственные рассуждения. И решено было наутро ехать всем вместе, о чем и сообщили Валеру с Гиацинтой.
В последний раз поужинав на даче, все разошлись по комнатам, и дача стихла до утра.
В неизвестном часу Андрей поднялся — печь остывала. Он прислушался — никто не разговаривал в комнатах, никто не галдел во дворе.
Пистолеты Еремей прятал в дорожный сундучок, там же находились пули и порох. Андрей надел свою черную повязку, натянул штаны, заправил в них рубаху. Уже освоившись в комнате, он почти без приключений отыскал сундучок и достал оружие. Зарядив пистолет, медленно двинулся к чулану, в котором ждал решения своей судьбы Куликов. Его даже не слишком караулили — вздумав бежать, тот первым делом слетел бы с крутой лестницы. Чулан был закрыт на задвижку — правда, основательную.