— Я хочу, чтобы ты торжественно и окончательно отказался… — От сублимации.
— Понятия не имею, что это такое. Нет, я хочу, чтобы ты отказался от осознания себя как личности.
— Конечно, конечно, я уже никогда не дерзну быть кемнибудь или чем-нибудь. И думать об этом забуду.
— То-то и оно: все твои немощные и совершенно бесплодные попытки стать личностью приводят к тому, что любой мой естественный жест или поступок воспринимается как отклонение от нормы. А посему ты должен раз и навсегда отказаться от бредовой идеи стать неповторимой личностью.
— Да-да, я сделаю, как ты скажешь. Долой личность, долой неповторимость, долой меня самого. Так пойдет?" Молчит. Кажется, "ему" больше нечего сказать, а если и есть что — этого не выразить словами. Такое впечатление, будто "он" начинает надуваться, твердеть и все заметнее разбухать. В полумраке "его" головка, откинутая на спинку кресла, стала огромной и залилась темным багрянцем; на раздувшейся покатой поверхности отражается слабый свет, подчеркивая тем самым ее неимоверное напряжение. "Он" по-прежнему молча таращится на меня в полной тишине и неподвижности; вскоре это становится невыносимым. С тревогой в голосе спрашиваю: "- Так ответь же, говори! Я готов на все. Чего ты от меня еще хочешь?" Нет, "он" не отвечает. И не ответит. "Он" замер, точно парализованный острым недомоганием. Внезапно сверху донизу "его" пронизывает дрожь; в следующее мгновение на самом кончике выдавливается крупная мутно-молочная капля; немного поколебавшись, она скатывается вниз, увлеченная собственным весом. Еще одно содрогание, и еще одна капля. Третий толчок куда сильнее двух предыдущих. Мощный выплеск прорывается наружу в несколько приемов и растекается по стволу косичками ручейков. Все это напоминает мне извержение вулкана, но тут оно, пожалуй, еще страшнее, потому что происходит бесшумно. Белая струя продолжает изливаться; стекает на кресло и обильными ручьями наводняет пол. Теперь уже вся комната залита неиссякающим потоком; и вдруг — о чудо! — из густой белизны то тут, то там начинают выглядывать странные, пестрые цветы. Поначалу цветы совсем крошечные, не больше бутонов; затем они раскрываются и на глазах становятся все крупнее и привлекательнее. Вокруг цветов распускаются ярко-зеленые листья: затем и цветы, и листья вытягиваются из белесой пучины, разбухают и превращаются в кусты и деревья; в свою очередь, эти кусты и деревья пускают бесчисленное множество ростков. И вот уже среди всей этой буйной растительности появляются малюсенькие здания, тоже разноцветные и сверкающие. Это дворцы, церкви, башни, дома, расположившиеся вдоль прямых улиц и вокруг больших площадей. Словом, перед моим удивленным, ошарашенным взором возникает целый город. Этот город необычайно красив, несмотря на то что заливающий его искрящийся, ослепительный свет не позволяет рассмотреть подробности. Однако город, несомненно, красив, как несомненно то, что все это — и цветы, и деревья, и здания — исходит от "него", хотя "он", как таковой, совсем уже не виден за изумительной по красоте панорамой. В этот момент у меня вырывается крик: "- Да что все это значит? Это и есть твой ответ? Как прикажешь тебя понимать? В чем тут смысл?" С этим криком я просыпаюсь.
На сей раз в самом деле, а не понарошку, как во сне. Бра над спинкой кровати зажжено; книга, которую я читал перед тем, как заснуть, свалилась на пол. После такого волшебного сна о сияющих деревьях, растениях, листьях и цветах меня особенно поражает убогая нагота и неоправданная строгость моей комнаты: это незавешенное окно, голые стены, потолок и пол; никаких тебе занавесок, украшений, ковров, никакой мебели. Насколько же красивей была она во сне, поросшая тропическим лесом, скрывающим за могучими деревьями чудесный город! Само собой разумеется, я кончил во сне: простыни мокрые, весь живот липкий. В общем, сплошной конфуз. А главное — в толк не возьму, что всетаки "он" хотел сказать своим дурацким сном. Спрашивать об этом теперь нет никакого смысла. "Он" явно ничего не ответит, ведь во сне "он" сам заявил: жизнь для "него" — все равно что желание, а посему, удовлетворив желание, "он" прекращает жить до возникновения нового желания. Оглушенный и озадаченный, я смутно размышляю обо всем этом, сидя на кровати и уставившись перед собой. Ненароком смотрю на часы: оказывается, нет еще двух; не прошло и часа, как я лег. Тушу свет, ложусь на бок и вскоре засыпаю.
Что интересно, наутро "он" выглядит как ни в чем не бывало, более того, "его" так и распирает от неуемного желания. Едва встряхнувшись ото сна, "он" уже пристает ко мне с несуразными требованиями, от которых веет почти маниакальной агрессивностью. Для начала "он" предлагает навестить Ирену в ее арабском посольстве. На это я вполне резонно замечаю, что Ирена, о чем "он" и сам прекрасно знает, обычно не выходит из посольства до вечера и вряд ли намерена делать исключение для нового приятеля. Тогда "он" подбивает меня позвать на завтрак Фаусту. Отвечаю, что и это невозможно, так как я завтракаю у матери. После чего, одну за другой, "он" раскрывает последние карты, швыряя их на стол, словно отчаявшийся игрок, и перечисляет кого попало: статисток, второстепенных актрисуль, стюардесс, секретарш, просто безработных девиц, с которыми, по "его" мнению, я мог бы провести денек. Коль скоро всеми правдами и неправдами я отказываюсь от "его" предложений, "он" выходит из себя и начинает орать: "- Женщину, женщину, ради всего святого, женщину! Мне нужно увидеть женщину, почувствовать женский запах, услышать женский голос, прикоснуться к женскому телу. Или ты приведешь меня к женщине или — в полное отчаяние. Весь мир за женщину!" "Он" так разбуянился, что я оставляю работу, одеваюсь и выхожу из дома. На улице я сразу понимаю причину "его" неистовства. Стоит удушающая, африканская жара; небо сплошь затянуто свинцовой пеленой. Это даже не облака, а какая-то серая муть. Поблекшее солнце слабо пробивается сквозь мертвенную бледность. Иду по бульвару, обсаженному могучими платанами. Распухшие листья обмякли и свисают, словно пораженные нежданной засухой. С неба упало несколько капель; медленно плывущие в потоке транспорта автомобили кажутся испещренными бурым песком, невесть откуда взявшимся. Донельзя чувствительный к перемене погоды, "он" совершенно теряет голову. Пытаясь "его" успокоить, я говорю: "- Сейчас мы немного прогуляемся, зайдем в бар, выпьем аперитивчик, выкурим сигаретку. Придем к матери пораньше и подрулим к той светловолосой малышке кухарке, которая так тебе нравится. Найдем повод пойти на кухню и там займемся ею. Идет?" "Он" безумно возбуждается: "- Так пошли, чего тянуть-то? — Рано. Еще целый час. Мать сразу раскусит, что я неспроста притащился раньше времени. А ты сам знаешь: нет ничего хуже, когда мать заподозрит неладное.
— Да ничего она не заподозрит. А насчет кухарки — нечего из себя простачка строить, тем более со мной: ты же сам сговорился с ней третьего дня. Что, память отшибло?" Нет, не отшибло, просто я-то надеялся, что "он" об этом забыл. В общем, чтобы сделать "ему" приятное, соглашаюсь отправиться к матери часом раньше. Моя машина ремонтируется, поэтому сажусь в автобус. И вот я в битком набитом автобусе; ухватился за поручень, задрав руку. Автобус летит вниз по бульвару Монте Марно; время от времени перед очередным затором он резко тормозит, отбрасывая назад плотную толпу пассажиров. После одного из этих толчков я наваливаюсь на стоящую рядом женщину и невольно обращаю на нее внимание.