— Четверых, если считать и моих людей, — уточнил Пройсс, пытаясь изобразить досаду и сожаление, однако не смог убедить даже себя самого. Потому что разве они его люди? Подумаешь, парочка унтершарфюреров, которых он в спешке схватил в дежурке управления на Ойтерпестраат. Он уже забыл, как их звали. Третий, молодой роттенфюрер, сумел избежать смерти, однако получил сильные ожоги рук и лица. Не иначе как Марта — мой ангел-хранитель, подумал Пройсс. Это она бережет меня от несчастий. Самолет врезался в деревья почти рядом с ним. На мгновение его даже обдало жаром, словно он снова оказался под палящим солнцем русских степей.
Три силуэта вышли на поле, проложив себе путь сквозь чахлый кустарник слева от них. Двое — люди Гискеса с автоматами через плечо, между ними — коротышка в очках. Те криво сидели у него на носу, грозя вот-вот соскользнуть с окровавленного лица. Двое, что вели его, отпустили руки пленника. Ноги тотчас согнулись под ним, словно у тряпичной куклы, и коротышка рухнул в траву.
Не обращая внимания на лежащего на траве человека, Гискес подошел к автоматчикам, и Пройсс услышал, как они что-то ему сказали. Затем абверовец вернулся к нему.
— Один из диверсантов, — пояснил он.
— Это скорее какой-то мужлан-крестьянин, — ответил Пройсс. Брюки невысокого человечка были в заплатках, на куртке недоставало кармана. Интересно, где зачерненное углем лицо и окровавленный нож?
— Неправда, — возразил Гискес. Он вновь отошел к своим автоматчикам и вернулся, неся британский «стэн», который затем вручил Пройссу. Однако тот совершенно не представлял себе, что с ним делать, и потому вернул назад. — И вот это, — Гискес протянул Пройссу бумажку. Бумажка оказалась английской банкнотой. Внизу слева виднелся знак серии — L20. Даже Пройсс знал, что это значит.
— Он из отдела спецопераций, в этом не приходится сомневаться, однако ему явно не хватает мозгов, раз он держал это в кармане. Ну что, пришел устроить нам сладкую жизнь, как приказал тебе твой Черчилль? — спросил Гискес, обращаясь к лежащему на земле человеку. На голландском он говорил плохо, но понять можно было. Лежащий на земле коротышка посмотрел на него и отрицательно покачал головой.
— А где другие? — спросил Пройсс. — Или он только один?
— Мои люди преследовали их до Кудельстраата, однако диверсантам удалось уйти. Предполагаю, что они сели в лодку, чтобы переплыть Вестейдерплассен, или же на велосипедах укатили в Аальсмеер, или в Эйтхоорн. Но ничего, мы их найдем. Он нам все скажет.
Пройсс вновь посмотрел на коротышку.
— Bent jij eenjood? — спросил он.
Человек медленно поднялся на ноги.
— Waroom ben je hier, jood? Wat doe je hier? [3] — спросил его тогда Пройсс.
Коротышка открыл рот, явно собираясь что-то сказать. Не иначе, как сейчас он расскажет им, зачем сюда на самолете пожаловали евреи.
Но голландец лишь еще шире открыл рот и сплюнул. Слюна попала Пройссу на щеку. Пройсс вытер лицо краем рукава, и с силой ударил коротышку по губам. Брызнула кровь. Голландец одарил его ненавидящим взглядом, и Пройсс замахнулся опять. С каким удовольствием он врезал бы этому жиду снова, но в этот момент до его руки дотронулся Гискес.
— Не тратьте ваше время напрасно. Мы выясним все, что ему известно в куда более цивилизованной обстановке. Если, конечно, в ваши планы не входит стащить с него штаны, чтобы проверить, еврей он или нет.
Гискес в очередной раз его подначивал. Внутри у Пройсса все кипело, однако он опустил руку.
— Он не еврей. Еврей ни за что бы не осмелился на такое, — сказал он. — Jij zal spoedig in der hel zijn, mijn vriend, [4] — добавил он по-голландски, обращаясь к пленнику. Тот покачнулся и закрыл глаза, словно тем самым мог уберечь себя от ада, которым ему только что пригрозил Пройсс.
Вторник, 20 апреля 1943 года.
— Называй меня Маус, — сказал он девушке, которая порушила его планы. Она вытащила из-за уха прядь волос и прикрыла уродливый шрам на виске.
— Маус, — неуверенно повторила она, словно пробуя это имя на вкус.
— Верно. Я привык, когда меня так называют. Маус.
Это была та самая Река, о которой ему в Лондоне рассказал Йооп — девушка, чье сердце исполнено ненавистью. Впрочем, на вид этого не скажешь.
Йооп. Интересно, где сейчас этот коротышка? Никто не видел его с того момента, когда их самолет взорвался. И еще один из их компании, который, по словам Йоопа, был малость туповат, тоже куда-то исчез. Река утверждала, будто видела, что он лежал на земле рядом с самолетом, но времени на то, чтобы проверить, мертв он или только ранен, у нее не было. Остальные добрались без приключений. Некоторые, например, Каген и голландка Аннье, уже были здесь, когда они с Рекой пришли в этот подвал. Схаап пришел чуть позднее, вместе с сестрой, Рашель. Их привел Иоганнес, как и эти двое, он был голландцем. Всего их набилось в подвал семеро. Помещение было тесным, с низким потолком, с которого на проводе свисала одна-единственная лампочка, а вонь стояла, как в общественной уборной.
— И что это за имя такое, Маус? — спросила Река и ехидно улыбнулась. Эта ее улыбочка ничуть не украсила ее довольно некрасивое лицо. Нос длинноват, губы слишком тонкие. Темно-каштановые волосы, почти черные, длинные, по плечи, обрамляя лицо. Но ее глаза… В свете лампы эти темные глаза еще больше напомнили ему Лански — нет, дело даже не в цвете, а в том, как они как будто прожигали вас насквозь. — Потому, что ты хитрый, как мышь? Или потому, что трусливый? — уточнила она.
Он пропустил мимо ушей ее колкость и отплатил той же монетой.
— Спасибо за вчерашний день, — сказал он. Однако, похоже, она не поняла, что это были отнюдь не слова благодарности.
Впрочем, какая разница, была она на том поле или нет. Он задумался об этом лишь, когда они добрались до подвала. И, немного поразмышляв, пришел к выводу, что даже не появись она там, и пристрели он тогда всех четверых, в том числе и Рашель, ему бы ни за что не добежать до самолета прежде, чем немцы открыли стрельбу. Если задуматься, весь его план полетел к чертовой матери еще до того, как самолет приземлился. Потому что кто-то настучал немцам, и те были в курсе их прибытия.
— Да? — спросила она. Нет, от этой девицы просто так не отвяжешься.
— Спасибо, что вытащила меня из самолета, — пояснил он, на этот раз без всяких иносказаний.
— Маус, — произнесла она, словно пробовала имя на вкус. — Мыши обычно прячутся в траве, верно я говорю?
Он заглянул в ее пронзительные глаза, — что было сделать ничуть не легче, чем посмотреть в глаза Лански. Он слышал, как утром, после того, как они проснулись, она читала шему, да и накануне вечером тоже, прежде чем лечь спать «Sh'ma Yisrael Adonai Elohaynu Adonai Echad» — с этих слов на иврите она начала оба раза. Впрочем, он узнал молитву уже по самому первому слову — «шема». Он знал, как это будет по-английски: «Слушай, Израиль, Господь есть наш Бог, Господь един». В свое время мать вбила в него эти слова, когда он был еще маленьким ребенком. Он попытался улыбнуться ей.