Амстердам был совсем не похож на Лондон, как Лондон не был похож на Бруклин. Здесь не было разрушений, как в лондонском Ист-Энде. Никаких руин, никаких груд обожженного кирпича. Вдоль каждой улицы протянулся канал, а через каждый канал были переброшены десятки крошечных мостов. Здесь также было чище, люди лишь казались чуть более худыми, а вот воздух — гораздо свежее. И цветы — куда ни посмотришь, цветы. Их продают с тележек, они выставлены в горшках и в ящиках на окнах. Они растут везде, где есть хотя бы клочок земли. Леонард набрал полную грудь апрельского воздуха.
Впрочем, эти радующие глаз картины были бессильны изменить случившееся. Жены Схаапа, золовки Рашель, в городе уже не было. Река разговаривала с обоими на голландском языке, стоя на крыльце дома с красной дверью, и прохожие поглядывали в их сторону. Впрочем, подробности их разговора были Маусу непонятны. В целом — да, он догадывался, о чем речь. То, какой несчастной выглядела Рашель, слезы в ее глазах и на лице, как в тот раз, на кухне в доме на Аргайл-стрит, все это говорило о многом.
Наконец они двинулись дальше. Он догнал их и зашагал рядом с Рекой. Брат с сестрой следовали за ними. На перекрестке с широкой улицей они свернули направо, перешли по узкому мостику широкий канал и спустя четверть часа подошли к парку. Здесь они и обнаружили евреев.
Он не стал спрашивать у Реки, что происходит, потому что знал, что она лишь цыкнет на него и укоризненно посмотрит пронзительным взглядом. Впрочем, он и сам все прекрасно видел.
Дорогу им перегородили двое полицейских — кто это еще мог быть кроме полицейских? Синие мундиры и странной формы головные уборы — высокие и жесткие. Справа по рельсам прогромыхал трамвай. За спиной у полицейских виднелась толпа народа, вернее, длинная колонна, протянувшаяся вперед как минимум на квартал. Старики и женщины с детьми, мужчины в шляпах, шагавшие рядом со своими семьями, юноши и мальчишки, девушки примерно того же возраста, что и Река. Стоило любому из них повернуться в их сторону, и он мог разглядеть пришитую к пальто или плащу желтую звезду.
Нагруженные чемоданами и саквояжами, мешками и тюками, скрученными в рулон и переброшенными через плечо тюфяками, с перевязанными веревками подушками и одеялами, они медленно брели по улице — несчастные, запуганные, подавленные, злые и обезумевшие. Почти все были хорошо одеты. Мужчины в пальто или плащах и при шляпах. Многие женщины шли на каблуках, в нарядных платьях и тонких чулках. Даже дети — и те были наряжены, как на праздник. Мальчики в коротких штанишках и шапочках, девочки в ярких расцветок платьях или не менее ярких пальто. Если убрать чемоданы и тюки, а также желтые звезды, то эти люди ничем не отличались от браунсвилльских евреев, шествующих в синагогу. Например, как в тот раз, который запомнился ему лучше всего, когда он сам шагал с отцом на свое бармицво, а мать шла на полшага позади. Все трое прифрантились и были одеты в свое самое лучшее платье, совсем как и эти евреи.
— Razzia, — еле слышно прошептала Река, когда они обошли полицейских в хвосте колонны, шагая в том же направлении, что и змеящаяся лента желтых звезд. Вскоре они остановились почти рядом с головой колонны, где, разинув рты, уже собралась толпа ротозеев. — Гонят, как скот, — прошептала она, на этот раз по-английски.
Но даже этот ее шепот был сродни крику. Единственными звуками было шарканье ног по булыжнику мостовой. Даже полицейские, и те притихли, как, впрочем, и толпа любопытных голландцев. Изредка до него долетали негромкие слова на голландском, когда дети окликали своих родителей.
Еще больше полицейских подгоняли евреев к видневшемуся слева зданию. Трехэтажное, белого цвета, фасад второго этажа украшен колоннами, оно было построено из такого же камня, что и дома на Пятой авеню.
Затем он услышал немецкую речь и весь напрягся. Сначала до его слуха долетело лишь одно слово — Los! [6] — а затем, уже гораздо четче, целая фраза:
— Hoch mit dir, du alte Kuh, geh rein! [7]
Он тотчас устремился вперед, увлекая за собой через толпу Реку. Брат и сестра остались позади. Взгляд Кристиана был устремлен куда-то в пространство, и на этот раз, как и у Рашели, в его глазах блестели слезы.
Маус и Река стояли почти рядом с евреями, от которых их отгораживал лишь всего один полицейский. Какая-то старая женщина упала, или ее сбили с ног, и теперь лежала на брусчатке мостовой. Немец в серой форме и серой фуражке бил ее прикладом. Пытаясь защитить себя, женщина прикрыла седую голову руками.
Те евреи, что оказались рядом, старались ее обойти. Кто-то споткнулся и теперь пытался сохранить равновесие. Кто-то закричал, и с каждой секундой шум нарастал, становясь все громче. Пространство между упавшей женщиной и колонной слегка увеличилось. Отцы подталкивали сыновей, чтобы те шли быстрей, матери подталкивали дочерей к дверям здания с белыми колоннами. Похоже, что немец с винтовкой устал, потому что теперь удары раздавались все реже и реже. Наконец он остановился и вытер со лба пот. Никто из евреев даже пальцем не пошевелил, никто не бросился на помощь несчастной старухе, когда немец зверски избивал ее прикладом.
Затем Маус заметил еще одного немца, тот был выше ростом и моложе, со слегка одутловатым лицом. Взгляд немца был устремлен на колонну евреев, правда, сам этот взгляд, как заметил Маус, был каким-то отсутствующим. Рядом с немцем стоял толстый голландец в темно-синем костюме. Легавый, решил Маус, переодетый в штатское легавый. Толстяк отвернулся в сторону, чтобы не видеть, как избивают старуху. На лице его застыла брезгливая гримаса, как будто он наблюдал эту сцену не в первый раз, и потому не желал снова становиться ее свидетелем.
Маус пожалел, что не захватил с собой «вельрод» или на худой конец «смит-и-вессон». С каким удовольствием он перестрелял бы этих гадов! Начал бы он с немца. Но, увы, оружия при нем не было. Река заставила его оставить «вельрод» в подвале, сказав, что если полицейские найдут у него пистолет, то сразу поймут, что он участник Сопротивления. И тогда ему прямая дорога в застенок гестапо. Без оружия, если их все же остановят, у него были шансы вернуться в подвал целым и невредимым.
После первого приступа паники колонна слегка замедлила движение и теперь неторопливо текла по улице в направлении здания с колоннами. Пустой пятачок, на котором без движения лежала старуха, остался позади. Маус пересчитал полицейских. Восемь голландцев в синей форме, вернее, девять, если считать толстяка в штатском, и трое немцев — в серой. И это притом, что евреев здесь, по всей видимости, несколько сот, если учесть, что колонна растянулась на целый квартал. И среди них как минимум сотня крепких, здоровых мужчин и юношей. Однако никто из них даже не попытался спасти несчастную женщину. Или себя. Но почему они не устроили мятеж? Почему не набросились на легавых?
От этих мыслей его крошечный завтрак — хлеб с джемом — тотчас попросился наружу, и Маус лишь усилием воли заставил его остаться в желудке. Нет, это не евреи. Евреи не такие. По крайней мере те, кого он знал. Настоящие евреи — это Малыш Фарвел и Дьюки, Мейер Лански и Лепке Бухгалтер, и даже его мать — короткая и пухлая Руфь Вайс.