Я протягиваю к ней руки, но она отворачивается и убегает.
— Не знаю, что с ней и делать, — сознаюсь я. — То она боится за меня, то…
— Время исцелит это, — улыбается Симон.
— Ты говоришь совсем как Дом Афонсо Вердинью.
— Да, а когда он вернулся?
— Приехал недавно, — отвечаю я. — Занятно, да?
— О чем это ты? Ты считаешь, что и он тоже мог…
— Это возможно.
— Расскажи мне еще о том, как господин Авраам покинул мир сущий.
Тоном, на шаг опережающим эмоции, я рассказываю Симону, как обнаружил дядю и девушку, как лежали их тела, как были перерезаны горла. В ответ он улыбается, но его губы дрожат. За его чувства идет нешуточная борьба. Неожиданно перебив меня, он с нажимом произносит.
— А на теле твоего дяди не было больше ничего необычного?
Мое сердце стучит в ритме слов um fio de seek, шелковая нить, но я просто отвечаю:
— Например…?
Симон пожимает плечами, словно отрекаясь от еще не произнесенных слов.
— Semente branca, — шепчет он, используя термин каббалистов «белое семя» для обозначения спермы.
— Кто тебе…? — Он останавливает мой вопрос взмахом руки.
— В Севилье на меня донес один из членов еврейской общины. Я так и не узнал, кто это был. Разумеется, инквизиторы не говорят таких вещей заключенным. Я покаялся публично, но они все равно меня заперли. Эти черные отметины на шее твоего дяди — это синяки. Я видел такие раньше. После повешения, или гарроты, или… — Он опускает глаза, улыбка сходит с лица. Он вытирает лицо рукавом рубахи. — Сперма выходит как реакция тела на нажатие на шею и трахею. — Не у всех. Но такое бывает. У меня есть теория, что Господь, пытаясь спасти невиновного, дарит радость его телу. Происходит оргазм. Может быть, в эту самую минуту и у самого Бога случается оргазм. Твой дядя наверняка это знал. В любом случае, жертва предстает пред Творцом в тот момент, когда в его теле экстаз противостоит боли. А как Хранитель Истинного Имени, твой дядя, конечно же, достиг очень мощного оргазма практически мгновенно.
— Ты сначала сказал, что его повесили. Но там не было ни веревки, ни…
— Или убит гарротой, или даже задушен. Веревкой или руками. И…
— Это сделали четками, — перебиваю я. — Я не солгал о бусине, которую там нашел.
— И после этого твой шохет перерезал ему горло, — продолжает Симон. — Видимо, по привычке. Или чтобы быть уверенным. Человек никогда не может быть уверен до конца, имея дело с каббалистом такой мощи. Существуют способы…
Фарид показывает:
— Это должен был быть кто-то, кому он позволил бы подойти достаточно близко, чтобы причинить вред. Зоровавель… кем бы он ни был, мог прийти сюда.
Желая сохранить в тайне мою догадку о том, что один из контрабандистов мог быть замешан в убийстве моего наставника, я воздерживаюсь от перевода последней фразы Симону.
Тот усмехается:
— Фарид хочет сказать, кто-то вроде меня.
Неестественная нерешительность Симона уступает место его новому образу.
— Да, — говорю я. — Вроде тебя.
— Берекия, я не собираюсь оправдываться. Твой дядя выкупил меня из рук христианской инквизиции. Я бы скорее убил себя, чем…
— И тем не менее мы нашли кое-что, принадлежащее тебе, — говорю я.
— Что?
— Дай мне одну из своих перчаток, и я тебе покажу.
Он пожимает плечами, словно уступая моей грубой настойчивости, снимает с руки порванную перчатку и протягивает ее мне. Я лезу в сумку и достаю из нее нитку. Она подходит, тот же черный шелк, ни тени различия.
— Она застряла у дяди под ногтем. Она твоя.
Изучив нитку, Симон отпирается на стол, чтобы подняться на ноги, и сочувственно смотрит на меня.
— Может быть, она и похожа — я не эксперт. Но ее могли взять у меня в лавке, да в любой лавке Маленького Иерусалима, торгующей шелком. Но ты, разумеется, хочешь знать, как была порвана именно моя перчатка? — В ответ на мой кивок он нараспев произносит: — Когда бежишь на одной ноге, временами случается упасть. Упав на камни, можно порвать шелк. Удивительный материал эта работа червей, но они, свивая ее в кокон, не могут прозреть человеческой глупости.
Он берется за костыли, вкладывая под мышки их кожаные подушечки. Стыд от того, что я донимаю расспросами человека, которого обожал мой дядя, мешается с упорным желанием продолжить нападки, пока из его души не извергнется последний намек на счастье.
— Симон, пришло время масок, — говорю я. — Я совершенно не уверен в том, что скрывается под твоей. Так же, как и ты не знаешь, что кроется под моей. И все, что мне известно, это то, что передо мной человек, жалеющий самого себя, чтобы меня одурачить.
Он подпрыгивает, чтобы поудобнее разместить костыли.
— Моя старая маска давным-давно сгорела в костре, на котором погибла моя жена. А новая… я даже не знаю, как она выглядит. — Он со смиренным видом надевает перчатку. — Может быть, в стороне от чужих глаз я и вступил с твоим дядей в чудовищную борьбу. Так наверняка предположил бы инквизитор. Но неужели ты стал им? Еврейский мистик, превратившийся в инквизитора?! — Он с горечью смеется. — Ты не первый, не так ли? Все возможно под небом Испании и Португалии. Благослови Господь эту страну чудес.
Является ли эта эскапада циничной защитой человека, уставшего от мира, или же это притворство убийцы? Я спрашиваю его:
— Ты не знаешь, кто перевозил дядины книги? — Он мотает головой, и я говорю: — И никаких подозрений?
— Никаких. Я отлично овладел искусством не задумываться над само собой разумеющимися вещами. На самом деле, не думать — это особый дар, развившийся в Кастилии и Андалусии. Отправляйся туда как-нибудь, и ты увидишь, насколько ценится это среди примерных горожан этих Богом проклятых провинций.
Я разворачиваю перед ним портрет мальчика, пытавшегося продать сеньоре Тамаре последнюю Агаду моего наставника.
— Никогда не видел?
— Сколь мне помнится, нет, — отвечает он.
— А Ту Бишват?
— А что это?
— Не «что». В Константинополе есть человек, использующий этот псевдоним… который получал контрабандные рукописи от дяди.
Симон мотает головой, говоря:
— В Константинополе, должно быть, живут сотни каббалистов. Этот Ту Бишват может быть любым из них. Господин Авраам велел нам не вмешиваться в другие его дела. Мы уважали его желания. Так же, как и ты, милый Берекия.
Он вновь демонстрирует мне свою жалкую улыбочку, и в моей груди вскипает желание его ударить.
— А Хаман? — угрюмо спрашиваю я.
— А что с ним?