Мюнстер поднял глаза и посмотрел на темные ряды переплетов за его спиной. Интересно, сколько из этих книг он прочел? И сколько из этого он помнит?
– Меня это уже не волнует.
– Что вас не волнует?
– Леопольд Верхавен. Вы слишком молоды, чтобы понять. Это было мучительно… Обе эти проклятые истории. Мне хотелось избежать хотя бы второго дела, но в то же время нехорошо было бы свалить его на какого-нибудь другого беднягу. Еще я надеялся, что оно расставит точки над «i»… Избавит меня от сомнений, которые оставались после первого трибунала.
– Трибунала?
– Называйте это как хотите. В любом случае, это треклятая история, и не цитируйте меня.
– Я не журналист.
– Да, конечно. – Хейдельблум взял сигару.
– Вы хотите сказать, что считаете Верхавена невиновным?
Хейдельблум покачал головой:
– Нет, черт возьми. Я ни разу не осудил человека, не считая его виновным. Ни разу в жизни! Но он был… загадкой. Да, загадкой. И это вам тоже не понять, для этого нужно было находиться там и видеть его. Парень был загадочен с головы до ног. Я проработал с молотком в руке больше тридцати лет и многое повидал, но никогда не видел никого похожего на Леопольда Верхавена. Никого.
– Пожалуйста, расскажите об этом.
– Хм, ну да… вам это не понять. Удивительно, что он прошел психиатрическую экспертизу. Если бы у него нашли психические отклонения, это бы что-то объяснило, но об этом не было и речи.
– А что именно было в нем необычного? – спросил Мюнстер.
Хейдельблум задумался.
– Многое. Например, его не волновал исход дела. Я долго размышлял над этим – и уверен, что Леопольду Верхавену было совершенно безразлично, оправдают его или нет. Абсолютно безразлично.
– Довольно странно, – согласился Мюнстер.
– Конечно странно, черт возьми. Я о том и говорю.
– У меня сложилось впечатление, что ему нравилось быть обвиняемым, – сказал Мюнстер.
– Без сомнения. Он явно наслаждался тем, что сидел, как паук, в центре сети правосудия… Неоспоримо в главной роли. Естественно, он это не демонстрировал, но я-то видел. Ему хотелось быть в центре внимания, и он это получил…
– Неужели ему это нравилось настолько, что он был готов даже сесть за решетку на двенадцать лет… вдобавок еще и два раза?
Хейдельблум вздохнул:
– Хм… в том-то и вопрос.
Мюнстер немного помолчал; из сада доносился звук льющейся из распылителя воды.
– Когда он услышал приговор, черт меня побери, мне показалось, что по его губам скользнула улыбка. Оба раза. Что вы на это скажете?
– Как обстояло дело с доказательствами вины? – осторожно спросил Мюнстер.
– Слабо, – ответил Хейдельблум. – Но, на мой взгляд, их было достаточно. Я приговаривал людей и при меньшем количестве улик.
– На двенадцать лет?
Хейдельблум не ответил.
– Во второй раз та же история? – спросил Мюнстер.
Хейдельблум пожал плечами:
– В той или иной степени. Оба раза только косвенные улики. Сильные прокуроры, Хагендек и Кислинг. Защитники выполняли свои обязанности, но не более того. В истории с Марлен доказательств нашли побольше. Много свидетелей, совпадения, информация о встречах, времени, о том о сем… реконструкция событий. Фактически просто мозаика. В первый раз опереться было практически не на что.
– И все же его осудили. Разве это не странно? – спросил Мюнстер и в то же время подумал, что это очень смело с его стороны.
Но Хейдельблум, казалось, не заметил его осторожной провокации. Согнувшись, он сидел за столом и смотрел в сад, погруженный в свои мысли. Так прошло полминуты.
– Двое хотели его освободить, – сообщил он вдруг.
– Простите?
– Фрау Панева и фабрикант хотели его отпустить… двое из пяти присяжных, но мы их уговорили.
– Вот как? На каком из процессов?
Но Хейдельблум на вопрос не ответил.
– Нужно отвечать за свои действия, – сказал он и нервно почесал висок и щеку. – Именно это некоторые никак не хотят понять.
– И никто не воздержался?
– Я никогда этого не допускал при вынесении приговора, – ответил Хейдельблум. – Решение суда должно быть единогласным. Особенно по делу об убийстве.
Мюнстер кивнул. «Очень понятная точка зрения», – подумал он. Интересно бы это выглядело, если бы Верхавена осудили на двенадцать лет тюремного заключения с соотношением голосов два к трем. Вряд ли бы это подняло авторитет судебной системы в целом.
– А были другие подозреваемые?
– Нет, – ответил Хейдельблум. – Это бы в корне изменило ситуацию.
– Каким образом?
Он, казалось, не услышал вопроса.
«Или он просто-напросто игнорирует то, что не хочет слышать», – подумал Мюнстер и решил попробовать надавить на старого судью еще немного. Видимо, надо ковать железо, пока оно не остыло окончательно. На долгий разговор в любом случае не стоило рассчитывать.
– Значит, на данный момент можно предположить возможность того, что Верхавен на самом деле был невиновен?
Снова воцарилась тишина. Потом Хейдельблум глубоко вздохнул, и Мюнстеру показалось, что свой ответ он сформулировал заранее… и даже задолго до этой встречи, намного раньше, чем могла зайти речь о посещении полиции. Резюме… последнее, хорошо взвешенное высказывание относительно дела Леопольда Верхавена.
– Я думал, что он убийца. Когда нет отпечатков пальцев, нужно определиться. В этом задача ведомства. Я по-прежнему думаю, что Верхавен виновен. В обоих убийствах. Однако я скажу неправду, если буду утверждать, что я в этом уверен. Прошло так много времени, и я настолько близок к могиле, что не боюсь теперь это сказать. Я не знаю… я не знаю, действительно ли Леопольд Верхавен убил Беатрис Холден и Марлен Нитш. Но я думаю, что это сделал он. – Хейдельблум сделал небольшую паузу, взял из порфировой пепельницы остаток сигары и снова посмотрел через открытые двери в сад. – И я надеюсь, что это он, потому что если это не так, то выходит, что Верхавен ни за что ни про что просидел в тюрьме почти четверть века, а настоящий убийца гуляет на свободе.
В его голосе слышалась сильная усталость, но Мюнстеру все же удалось задать последний вопрос:
– Вы исходите из того, что мы имеем дело с одним и тем же убийцей в обоих случаях?
– Да, – ответил Хейдельблум. – В этом я достаточно твердо уверен.
– В таком случае, – резюмировал Мюнстер, – я бы сказал, что человек, с которым мы имеем дело, убийца не дважды, а трижды.
Но судья Хейдельблум уже потерял интерес к разговору, и Мюнстер понял, что пора оставить его в покое.