– Есть кое-что, что мы никогда не проговаривали, – начала София. – И так как это наша последняя беседа, я бы хотела…
– Я знаю, что вы имеете в виду. То, что случилось в Копенгагене. И в Ольбурге.
София кивнула:
– Не хочешь рассказать?
Виктория не знала, с чего начать.
– Вы знаете, что летом я родила ребенка, – заговорила она. София поощрительно смотрела на нее. – В больнице в Ольбурге.
Ребенка ей родила Рептилия. Рептилия, которая держала боль в себе и не издала почти ни звука во время родов. Рептилия, которая вытолкнула из себя яйцо, а потом скорчилась, чтобы зализать раны.
– Сверток с желтухой, который врачи положили в кувез, – продолжила Виктория. – Разумеется, у нее были пороки в развитии – ведь ее отцом был он, а матерью – я.
В горле встал знакомый ком. Только бы не заплакать, подумала она и выдернула несколько ниток из дыры на джинсах. Гнать эти мысли. Инцест не обязательно означает болезни и уродства. Алкоголь в этом смысле куда хуже. Но есть и неявные повреждения – те, которых не видят доктора.
Черт, почему София молчит? Только Глаза требовательно смотрят на нее. Продолжай рассказывать, говорят они. Но она могла только думать о том, что стоило бы сказать, слова не выходили из нее.
– Почему ты не хочешь рассказывать? – спросила наконец София.
Все стало ясно в тот момент, когда она уронила ее на пол.
Да забудь же ее. Забудь Мадлен. Она просто яйцо в голубой пижаме.
– А что мне говорить? – Виктория почувствовала, как внутри закипает освобождающая злость. Лучше, чем тревога, лучше, чем стыд. – Эти суки стащили моего ребенка. Накачали меня наркотиками, приволокли к какому-то коновалу из копенгагенской больницы и заставили подписать гору бумажек. Вигго все это устроил. Бумагу, что в Швеции меня признали недееспособной, бумагу, что Бенгт – мой опекун, бумагу, что ребенок родился на четыре недели раньше срока, то есть до моего совершеннолетия. Обеспечили себе двойную защиту со всех сторон этими бумажками. Если бы я стала утверждать, что была совершеннолетней, когда родила ребенка, – у них есть бумажка о моей недееспособности. Если бы я посмела утверждать, что Мадлен родилась в день, когда она родилась на самом деле, они бы помахали другой, где сказано – она родилась на четыре недели раньше, когда я была еще несовершеннолетней. Все эти херовы бумажки исчерканы чудными авторитетными фамилиями, которые никто не поставил бы под сомнение. Теперь я совершеннолетняя, и по документам тоже, но совершеннолетней я не была и тогда, когда родился ребенок. Тогда я была психически больной и невменяемой. К тому же по их бумажкам мне было семнадцать, а не восемнадцать – это просто безопасности ради.
– Что ты говоришь? – София изумленно смотрела на нее. – Тебя вынудили отдать ребенка?
Не знаю, подумала Виктория.
Она была пассивной, и в определенной степени ей следовало винить саму себя. Но ее сопротивление тогда сломили почти полностью.
– В общем, да, – сказала она, помолчав. – Но сейчас это не имеет значения. На фиг не нужно. На их стороне были юристы, а я хочу просто все забыть. Забыть проклятую девчонку.
Все, о чем она просила, – это увидеть ребенка еще раз. Этого ей не позволили, но когда она сделала это, сама отыскала свою девочку, нашла приемную семью – шикарную семью Шведа в шикарном доме в Копенгагене, – она просто уронила девочку на пол.
Разумеется, она была недостаточно зрелой, чтобы иметь ребенка.
Недостаточно зрелой, даже чтобы удержать его. Может быть, она уронила его нарочно.
Перестань, сейчас же перестань думать об этом. Но перестать думать не получалось.
Девочка была настолько непропорциональна, что перевесилась на сторону, когда ее подняли, голова оказалась слишком большой по сравнению с телом. Ей повезло, что череп не треснул, как яйцо, когда стукнулся о безупречный мрамор, даже кровь не пошла, только глухой стук, потому что кости черепа еще не затвердели. Сейчас она, конечно, скажет, что тоже была юной девочкой, неспособной отвечать за себя и свои действия, так что даже хорошо, что она подписала все эти бумаги…
– Виктория? – Голос Софии донесся как будто издалека и повторил: – Виктория? Что с тобой?
Викторию трясло, щеки горели. Комната оказалась очень далеко, а потом вдруг – очень близко, словно ее глаза были камерой, сменившей фокусное расстояние с телеобъектива на широкоугольный формат всего за несколько секунд.
Вот дерьмо, подумала она, сообразив, что сидит и плачет, как дитя, несовершеннолетнее и невменяемое.
“Надеюсь, ты сможешь жить со своими воспоминаниями” – были последние слова, сказанные Софией. Виктория не оглянулась, идя по гравийной дорожке к автобусной остановке, и осень медленно подкрадывалась к ней по кронам деревьев.
Жить с моими воспоминаниями? Да как, мать твою, я могу жить с ними?
Они уйдут, и именно ты, София Цеттерлунд, поможешь мне в этом. Но я должна забыть тебя тоже, и как же мне это сделать?
Если бы ты только знала, что я сделала.
Я украла твое имя.
Когда Виктория несколько дней назад заполняла документы на защиту персональных данных, тех, которые должны были подтвердить и которые сейчас находились в суде Накки, она думала, что за решением о новом имени стоит что-то еще, что вместе с новым личным номером ей дадут новую личность. Но в нижней строчке одного из документов были три пустые рамки, которые надо было заполнить по собственному усмотрению – имя, фамилия и возможное второе имя.
Все надо было просто выдумать.
Недолго думая, она написала в первой графе “София”, следующую пропустила, так как не знала второго имени Софии, если оно у нее и было, а в третьей написала “Цеттерлунд”.
Еще до того, как нотариус принес документы, она принялась осваивать новую подпись.
Виктория села на лавку и стала ждать автобуса, который увезет ее в город, к новой жизни.
Она включила плеер, нажала кнопку воспроизведения.
Walk in silence, don’t turn away in silence. Your confusion, my illusion, worn like a mask of selfhate, confronts and then dies. Don’t walk away [34] .
Теперь она вспомнила все. Встречи с Софией, медицинский осмотр в больнице Накки.
Еще она вспомнила Ларса Миккельсена. Он отвечал за полицейскую часть обследования Виктории и помог ей получить новое имя.
С тех пор она не встречала Миккельсена, но когда Карла Лундстрёма подвергли психиатрической экспертизе, они пару раз говорили по телефону. И ничего больше.