Девушка некоторое время молча кушала, потом сама же не выдержала, выплеснула:
– Настю атаманскую я подругой считала, а она про меня слухи дурные распускать затеяла! Смеялись все, кроме Митаюки, токмо она верной оказалась, оберегала. Однако как Настя сама дразнить начала, не стерпела я и прочь поплыла, куда глаза глядят.
– Ай, не Митаюки ли подлая тебе сие сказывала?! – моментально насторожился молодой шаман. – Лживая она тварь, гнусная, нельзя верить слову ни одному! Да-а… Митаюки сир-тя знатная, колдовского народа порождение! Враньем они одним живут, на горести чужой радость себе строят. Зря ты ей поверила, да-а… Лжива Митаюки, не подруга тебе ни разу. Обманщица! Погубить, мыслю, замыслила, вот хитрила.
– Совсем ничему верить нельзя?
– Ни одному слову!
– Совсем-совсем? – Если бы не полный мрак, даже наивный Маюни понял бы по ехидной усмешке девушки, что его заманивают в ловушку. Но шаманенок не видел своей избранницы и потому решительно отрезал:
– Ничему и никогда!
– Жалко… – Казачка облизала ложку, сунула в опустевший котелок и вытянулась на подстилке во весь рост. – Митаюки говорила, что ты самый лучший и преданный из парней, что мне нужно крепко за тебя держаться, довериться полностью и связаться навеки. Жалко, что она такая врунья.
– Митаюки так говорила про меня?! – Паренек настолько опешил, что не заметил насмешки.
– Каждый день хвалила, – мстительно добавила Устинья. – Попрекала, что к себе тебя не допускаю, что холодна излишне. О любви твоей говорила, хвалила, что охотник ты хороший, что следопыт и что добыча за тобой есть и ты дом мне купить или построить сможешь, баловать станешь, холить и лелеять. Что держаться я должна за тебя крепко, судьбу свою в твои руки отдать и не сомневаться. Жалко, что врала, правда?
– Митаюки-нэ, из народа сир-тя, соблазнившая Матвея Серьгу, хвалила меня, называла достойным мужем и советовала тебе выбрать меня в мужья? – Слова казачки словно оглушили Маюни, и он совершенно не замечал забавности в шутке Устиньи. – Неужели она так хорошо обо мне отзывалась?!
– Да, моя подружка из местных пленниц считает тебя удачным выбором, – вздохнула девушка, смирившись с непонятливостью остяка. – А ты сам, Маюни? Как ты оказался на этом берегу?
– Это была Митаюки-нэ, да-а… – припомнил молодой шаман. – Сказала, тревожится о тебе из-за слухов, каковые атаманова жена распускает. Что не нравлюсь я ей, ведьме сир-тя, но раз уж между мной и тобою, Ус-нэ, все столь славно складывается, ради тебя помочь желает… Да-а… Даже мне, злому и грубому, да-а… И указала, куда ты уплыть могла, когда бежала, и как путешествовать собираешься. Так я тебя и нашел… Ее советами…
– Так, сказываешь, врет всегда моя подружка? Что ни слово, то обман?
– Выходит, она к нам всей душой открыта, с добром и заботой, а я ее хаю, проклинаю и оскорбляю постоянно? А она все едино токмо хорошее обо мне сказывала? – все еще не мог прийти в себя паренек. – Терпела и хвалила?
– Ну, положим, не себе в мужья она тебя прочила, о моей судьбе заботилась, – пожала плечами Устинья. – Так что ненависть твою ей бы терпеть не пришлось. Не чаще бы, чем в остроге, тебя видела. У нас своя семья, а у нее своя. Помашет тебе рукой издалека, вот и все знакомство.
– Ох, стыд какой, да-а… – Маюни вытянулся рядом с девушкой, придвинулся вплотную. – Я ее ведьмой злой в глаза кричал, а она тем же временем тебе сказывала, какой из меня следопыт добрый и муж заботливый. И как ни обижал, все едино добра нам с тобой желала… Да-а… Как же теперь прощения у нее выпросить? После позора такого я ей в глаза смотреть не смогу!
– Она вроде не обижалась. – Устинья, утешая, потрепала волосы невидимому рядом пареньку. – Понимала, отчего в тебе к ней злости столько.
– То и стыдно, да-а… Она добром на плохое ответить смогла. Во мне же токмо ненависть и живет, – покаялся остяк. – Хотя, видел, казакам она помогала, как могла, себя не жалеючи. И, верно, не обманывала из ватажников никого. Мы ведь в остроге все заедино, да-а… Она так смогла, ко всем с добротой. А я, получается, не смог? На своих и чужих ватагу единую делю?
– Коли извинишься, она обиды держать не станет, – пообещала казачка, продолжая поглаживать тело прижавшегося паренька. – Митаюки беззлобная и отходчивая. Я ее знаю. С первого дня, как появилась, всегда ее токмо с улыбкой видела.
Тут рука Устиньи внезапно коснулась горячего упругого отростка, заметить которого, понятно, не могла. Девушка ойкнула, отдернула руку и отпрянула. Паренек тоже отдернулся было – но уже через несколько мгновений придвинулся обратно:
– Нельзя врозь лежать, Ус-нэ, да-а… Холодно. Греть друг друга надобно. Давай, спиной я повернусь, ты к ней прижмешься…
Девушка молча послушалась, прижалась, ощущая каждым изгибом своего тела горячую кожу молодого шамана. Рука ее, лежа сверху на боку, случайно касалась бедра паренька и все еще помнила недавнее прикосновение.
«Мужикам постоянно только одного хочется… У них у всех одно на уме… Ненасытные… Только о том и думают… – сразу всплыли в голове неизменные бабьи разговоры. – Маюни тоже, наверное, лишь о сем и мечтает, надеется, мучается. Эвон, какой тугой и горячий…»
Срамные мысли вызвали горячие волны внизу живота, а волны – воспоминание об уродливых тварях, что терзали ее беззащитное тело; их тяжесть, смрад… Боль…
Похоже, Устинья слишком уж явственно содрогнулась от воспоминаний – Маюни закрутился, повернулся лицом, ткнулся губами в плечо, рукой провел по груди… Конечно же, случайно. Ведь темнота…
– Ус-нэ, что с тобой? Тебе холодно? Поддувает? Колет где-то?
Девушка откинулась на спину, и остяк оказался сверху.
«А ведь Маюни спас мне жизнь… – продолжали мучить казачку путаные мысли. – И это единственное, чем я могу его отблагодарить. То, чего ему так хочется, о чем все его мысли… Если уж менквов стерпела, нечто ради Маюни маненько потерпеть не смогу? Чуть потерпеть, но зато он будет счастлив. Разве он не заслужил?!»
– Тут где-то мой пояс, Ус-нэ. Не наколись на него!
– Ты хочешь этого, Маюни? – спросила девушка.
– Чего?
Руки Устиньи скользнули вниз, и прикосновение пальцев достаточно ясно показало, о чем идет речь.
– Я… Этого… – громко сглотнул паренек.
– Так сделай это. Немедленно! Или я передумаю… – Устинья откинула голову, закрыла глаза и прикусила губу, готовясь терпеть.
Маюни, похоже, действительно уже давно был истерзан желаниями и ждать, колебаться не стал – войдя резко и жадно, с нетерпеливостью голодного хищника, наконец-то схватившего добычу, стремившегося завладеть всем, что только успевает, пока нежданную удачу не отобрали. Но… Но Устинья не ощутила никакой боли. Ни боли, ни омерзения, ни ненависти. Разве можно ненавидеть ласкового, как кутенок, Маюни? Это был он, ставший теперь совсем уже близким. А без боли и омерзения происходившее было…