Страшные слова: Дикое Поле. Жить близ него – все равно что зимой, в лютом месяце среди дремучего леса заночевать. Оружной ватажке – еще ничего. А вот одинокому путнику, да еще с бабами, с детьми от волчьей стаи нипочем не отбиться. Даже если он – гридень опоясанный. Сам спасется, а семью серые зарежут.
Так и здесь. Степняки – что волки. Всегда голодные и всегда рядом. Однако ж, как и волки, копченые рисковать не любят: получив достойный отпор, откатываются и ждут более удачного случая. А по обжитой земле ходят с опаской. Как волки, что зимой забегут в село с голодухи, схватят быстренько, что получилось, и со всех ног – прочь. Потому что на сполох тотчас выскакивают мужи оружные – и бьют. Потому и выстраивает княжья Русь еще с Олеговых времен на степных рубежах: на холмах, на многочисленных притоках днепровских да и на самом берегу – где городки небольшие, где просто башенки дозорные. Земли тут отменные, дани нет… Верней, дань тут не князь, а степняк собирает. Если зазеваешься.
Потому на порубежье люди живут не такие, как на внутренних землях. Часто – пришлые, посаженные на землю, как те же касоги или хузары. Или печенеги замиренные. Сидят и свои, коренные. Из опытных воев. Такие вот, как Горомут Поставят городок, укрепятся, людьми обрастут, земли вспашут, скотину заведут, силенок поднакопят – и уже не городок, а город встанет на речной излучине или на крепком холме. И станет тогда Горомут уже не сотником-старшиной, а боярином…
Если степняки не съедят.
Этот городок только нарождался. Обитатели его уже успели возвести первую стену – плотный частокол из оструганных бревен, смазанных особой, от огня и гнили, мастикой. Теперь поставить второй ряд частокола, засыпать между рядами землю – и готова степная крепость.
Сами строители жили в шатрах да шалашах. Большинство – бывшие вои, отлично понимающие, что главное на краю Дикого Поля – не собственные избы, а безопасность. Как закончили с первым частоколом (но не раньше), привезли в городок семьи и скот, построили общий нужник, прорыли колодец, начали закладывать кузницу…
Словом, работа кипела, и все привезенное обозом разобрали вмиг. Раздербанили даже сами телеги: здесь, в Степи, любое дерево в пользу идет. Возницы сели на упряжных коней и двинули обратно – туда, где дожидались у высокого днепровского берега свенельдовы насады. Отроки, подначальные Славке, уехали с ними. А сам Славка – остался. Потому что городище это, как оказалось, принадлежало сотнику Горомуту, Улькиному отцу.
Знал бы Славка, что встретит дочку Горомута, подготовился бы: бронь надел, золотом подпоясался, чтоб увидела девушка – не отрок пред ней, а княжий гридень. Но Славка не знал и потому въехал в поселок в рубахе, даже не в седле, а на возу, верхом на тесаных бревнах, как какой-нибудь кривичский дровосек.
То есть с точки зрения воинской науки все было правильно. Хороший воин не станет зря боевого коня утомлять. И себя – тоже не станет. Это только в сказках бабушкиных воины повсюду в бронях разгуливают, а в жизни без нужды ни один вой доспехи без причины не наденет. Тем более жарким летним днем.
Но у воинской науки одни правила, а у любовной – другие. И по этой науке Славка – оплошал. Но Улька все равно обрадовалась. Как увидала Славку – сразу к нему. На предложение прогуляться по степным травам ответила: с радостью!
И побежала к своему домашнему шатру – отпрашиваться. Тут ей повезло. Горомут вряд ли отпустил бы девку: хоть и могуч княжий гридень, а один. Здесь же – Дикое Поле. Налетит десяток степняков – и ищи потом девку на рабских торгах. Однако отца на ту пору не было – отъехал с охотниками в плавни травить кабанов, а мать Улька уговорила.
И увез Славка сотникову дочь в Степь. На прогулку. Правда, недалеко: стрелищ на десять. До ближайшей сенной копёнки.
Дочка сотника – это не теремная девка, которой всякий дружинный вой подол задрать может. Улька прежде, до Славки, вообще парней к себе не подпускала. А охотников до нее было – не сосчитать. Собой – красавица: глаза синие, щеки румяные, коса – толще Славкиного запястья. Грудки пышные, ножки быстрые, а стройна!.. Славкиной шейной гривной подпояшется, и еще на узелок хватит.
Ох и строгая оказалась девка! Пусть и глянулся ей отрок, а себя Улька блюла. Славка не обиделся, хотя и не привык, чтоб девки его в строгости держали. Впрочем, он уже знал, что слова нежные, да ласки, да настойчивость всегда проторят дорожку к девичьему сердцу. А когда девичье сердечко размякнет, то и тело белое разнежится… и сдастся на милость могучего воина. А уж миловать он его будет до-олго и сладостно.
Однако вышло так, что вместо сладких ласк угодил Славка в большие неприятности. Это у него иной раз очень ловко получалось: в приключения попадать. Такой уж у Славки был характер… Приключенческий.
* * *
Сизый столб дыма первым заметила Улька. Такая ненаблюдательность была бы стыдной для Славки, однако в оправдание ему следует сказать: прелестные Улькины грудки, украшенные изумительными розовыми сосочками, выглядели много интереснее, чем желто-зеленая днепровская степь и бледное южное небо.
– Славка, пусти! Славка, ну пусти же! Там… Да пусти ты, лихо! Гляди, что там!
Славка с огромной неохотой оторвался от увлекательнейшего занятия: выпрастывания из сарафана юного девичьего тела – и поднял голову…
Несмотря на молодость, Славка был воином. И не просто воином, а варягом, пусть даже вместо густых варяжских усов на верхней его губе золотился несолидный юношеский пух. Поэтому, увидев бледный сизый дымок, поднимающийся к небу примерно в тридцати-сорока стрелищах от копёнки свежего сена, которую облюбовали они с Улькой, Славка мгновенно позабыл о девичьих ласках.
Славкин конь, пасшийся неподалеку, поднял голову и вопросительно поглядел на хозяина. Боевой конь-четырехлетка хузарских кровей, взятый жеребенком и обученный самим Славкой по всем правилам степной воинской справы, угадывал желания и чувства хозяина не хуже, чем овчар-волкодав – желания пастуха.
Сторожем конь тоже был не худшим, чем пес, да и волка мог бы стоптать, если бы тот по глупости сунулся к боевому коню. Однако натаскивал Славка своего мышастого тонконогого жеребца не на четвероногих разбойников, а на куда более опасных – двуногих. Вернее, шестиногих, потому что в Степи конь и человек – нераздельны.
Сейчас враг был слишком далеко, чтобы конь его почуял, поэтому встревожился жеребец лишь потому, что забеспокоился его друг-хозяин.
– Умница, Улька! – похвалил Славка девушку, оглядел ее еще раз, такую красивую и желанную, с полураспущенной косой, синими глазищами и такими чудесными изгибами и выпуклостями, которые лишь мгновение назад жили-текли под Славкиными ладонями… Оглядел, вздохнул… И поднял с земли свой сапожок с острым носком и мягким голенищем из тонкой кожи, с торчащей из кармашка рукоятью ножа и справным каблучком, чтоб удобно упираться в стремя.
Конь, увидев, что хозяин обувается, подошел, толкнулся головой в Славкино плечо.
Славка потрепал его ласково, надел рубаху, надел стеганку, затянул шнурки, проверил, ладно ли села, достал из переметной сумы пахнущую маслом кольчужку, надел и ее, повел плечами, встряхнулся, чтобы бронь легла как надо…