Таня пожелала мужчинам доброй ночи у циркового городка, и тут Сидоров сказал, что спать ему еще не хочется и он хотел бы погулять. И именно с Грубиным, потому что Грубин ему симпатичен. Грубин был растроган. Его случайная встреча с артистами уже перерастала в дружбу.
— Спокойной ночи, Саша, приходите завтра на репетицию, — пригласила Таня и исчезла в темноте.
— Очаровательна, — сказал Сидоров.
— Да — согласился Грубин. — Я такой буквально не встречал.
— А со многими знаком? — спросил Сидоров.
— Есть опыт, — признался Грубин, хотя понимал, что его опыт далеко уступает опыту Сидорова.
Впереди блестела река, отражая луну, прорвавшуюся в разрыв между облаками.
— Люблю природу, — сказал Сидоров.
— И животных тоже, — дополнил Грубин. — Животные вас любят, слушаются. Я никогда не видел, чтобы они так любили человека.
— Да, — задумчиво произнес Сидоров. — Они во мне своего чуют.
— Разумеется, — сказал Грубин, преклоняясь перед новым другом.
Дошли до реки. У берега, под откосом, словно моржи, спали баржи. Буксиры держали на мачтах фонари, хотели показать, что они начеку, спят вполглаза.
— Как вам удалось достичь такого уровня? — спросил Грубин. Решил, что вопрос этот не может вызвать неудовольствие. Вопрос приятный.
— Работой, — ответил коротко Сидоров. — Неустанным творческим трудом.
— Но ведь другие тоже работают.
— Не знают, куда приложить свои силы.
Сидоров был задумчив, как человек, который думает о чем-то, но не уверен еще, поделиться ли сокровенными мыслями с собеседником.
— Нет, друг Саша, им не добиться моих успехов, никогда.
— Конечно, чтобы белые медведи, как тигры, прыгали, а тигры лаяли. Это же надо!
Воспоминание развеселило Грубина, он взмахнул головой и залаял, подражая дрессированному тигру.
— Нет, — сказал Сидоров. — Не так. — И раза два тявкнул так натурально, что Грубину даже жутко стало, еле удержался, чтобы не отбежать на почтительное расстояние.
— Вы мастер, — сказал он. — Вы мастер, товарищ Сидоров, я это могу повторить где угодно. И я даже удивлен и возмущен, что вы до сих пор не народный артист хотя бы республики. Это, простите, выше моего понимания.
— Саша, Саша! — сказал Сидоров, сдерживая слезы. — Если бы ты понял мои возможности и мои запросы! Если бы ты только понял!
— Понимаю, — сказал Грубин искренне, — понимаю.
— Ничего ты не понимаешь. Да что мои звери — я сам могу.
И с этими словами Сидоров вдруг напружинился, изогнулся не по-людски и взмыл в воздух. Черное тело пролетело над обрывом, и Грубин только издал вскрик:
— Ах!
Нет, это был не дрессировщик — это дикий зверь немыслимым прыжком преодолел три десятка метров, отделяющих его от ближайшей баржи, и с мягким прихлопом опустился на палубу. Баржа покачнулась, и по серебряной воде пошли неровные волны.
— Грубин! — раздался голос дрессировщика снизу. — Ты видел?
— Не может быть, — сказал Грубин.
— Жди обратно!
Снова качнулась баржа, черное тело взмыло вверх, и с кошачьим мяуканьем странное существо замерло рядом с Грубиным. Нет, Грубин не был пьян. Не настолько он был пьян, чтобы ему померещились странные превращения дрессировщика.
— Видишь теперь, Саша, — сказал Сидоров, — почему они никогда не дадут мне заслуженного? Они мне завидуют.
Он был взволнован, но дышал ровно, будто не потребовалось от него особого усилия, чтобы совершить этот нечеловеческий прыжок.
— Ты ведь друг мне? — спросил Сидоров.
— Больше того, — заверил Грубин. — Я вас очень уважаю.
— Вижу, — сказал Сидоров. — Тогда усвой — я не дрессировщик. Я великий экспериментатор. Знаешь это слово?
— Знаю, разумеется, — сказал Грубин.
— Тогда пойдем дальше. Будем гулять. Я могу животных чему угодно обучить. Хочешь, завтра у меня тигры летать начнут? Или слоны удавами извиваться? Нет, не получится. Но не важно. Я все могу. И сам могу: что звери могут, то и я могу. Они меня уважают. Кстати, ты, Саша, меня уважаешь?
— Я вас даже люблю, товарищ Сидоров, — признался Грубин.
— Какой я дрессировщик? Я — гений! Я — владелец великой тайны! А они даже не стараются понять. Потому что недостойны. Именно так и не иначе. И я ее съем.
— Кого?
— Не важно. Меня, думаешь, звери интересуют? Никогда. Я, тебе признаюсь, средним дрессировщиком был. Самым средним. Даже в Москву меня не пускали. А если в загранпоездки, то только когда кто-нибудь заболеет. И то в монгольскую Швейцарию. Понимаешь?
— Понимаю. Конечно понимаю! Я в том году в Болгарию оформлялся, а кто поехал? Ложкин поехал!
— Я один раз в Индию пробился. Понимаешь? Город Бомбей — слышал? Поехал я тогда с тремя бурыми медведями. Велосипед они у меня работали, стойку на передних лапах — пустяки, банальность. В гостинице мы стояли, на берегу моря. Там я одного человека однажды встретил. Простой такой человек, в белых кальсонах ходил — там принято. Я, говорит, очень уважаю ваше искусство. А номер у меня так себе был, средний. Спасибо, говорю тебе, друг. И значок ему даю, естественно. Неплохой значок, с гербом города Ярославля, с медведем, как на грузовике. Понимаешь?
— Понимаю, — сказал Грубин.
Было холодно, хмель понемногу покидал голову, а в глазах все стояла картина невероятного полета товарища Сидорова на баржу и обратно. Опять небо заволокло черными тучами, и ветер усилился.
Сидоров остановился напротив Грубина, уперся зрачками ему в глаза, словно хотел загипнотизировать.
— И этот человек… Мне!.. Сказал!.. Только тебе я могу доверить мою великую тайну!
— А на каком языке? — спросил Грубин. Потому что страшно было слушать, как завывал Сидоров.
— По-английски, — обыкновенно ответил Сидоров. — Я по-английски со словарем вполне прилично. А если для обычного разговора, то пожалуйста. Хочешь попробовать?
— Нет, я верю.
— А ты спроси, спроси меня по-английски.
— Я же только со словарем!
— Я тоже только со словарем, но могу. А ты со словарем, но не можешь.
— Понял, — сказал Грубин. — Извините.
Сидоров закурил. На среднем пальце сверкнул под луной массивный перстень. «Артистическая натура», — подумал Грубин.
Сидоров перехватил взгляд Грубина и произнес со значением:
— Об этом перстне и речь!
Густые облака светлого дыма поднимались над его головой и стремились к быстро бегущим облакам.
— Пошли мы с тем Рамакришной в ресторан, — продолжил Сидоров. — Он оказался профессором, биологом, только не признавали его. А знаешь почему? Завидовали его таланту. Посидели мы с ним, выпили ихнего джина с ихним тоником — так себе напитки. Он за меня заплатил — какая у меня валюта по ресторанам ходить? И стали мы говорить про планарии.