– Конечно, хреново, – с печальным вздохом согласилась Женя и вдруг замерла, глядя за крепостную стену. – Но во-он то намного хреновей.
Лис оглянулся. Из леса, возвышаясь над самыми высокими вершинами деревьев, шел Фрейднур. Шел неспешно, будто собираясь вдоволь поразвлечься в объятой ужасом крепости, прежде чем сровнять ее с землей. Лицо его было почти черно какой-то пепельно-тусклой чернотой, поглощающей свет.
Со стены все уже увидели мрачного великана, опирающегося, словно на посох, на обломок каменной скалы. И обстрел вдруг сам собой прекратился. Крики ликования стихли, и только рычание, вой и стоны передравшихся за еду тварей нарушали тишину. Впрочем, изрядно нарушали. Однако еще миг, Фрейднур выступил из леса, рявкнул на своих жутких шавок, и хаммари стихли, опасаясь даже поскуливать от боли.
– Да, – прошептал Лис, глядя на то, что выросло из десятого сына Зигмунда, – такого коровами не закидаешь. У кого есть какие предложения?
Женя задумчиво поглядела на гиганта.
– Сережа, как думаешь, за сколько он так до замка дойдет?
– Ну, этак, вразвалочку, минут за пять.
– Ну, если за пять, то я успею.
Она метнулась вниз по лестнице.
– Ты шо задумала, Тимуровна?! – забыв о средстве закрытой связи, заорал Лис.
Женя не ответила, но спустя минуту она уже вновь была на боевой галерее с увесистым фолиантом в руках.
– На, держи. Открывай.
– Да ты охренела. Крыша съедет!
Благородная дама Ойген поглядела на Рейнара, и он замолчал.
– Договорюсь, – процедила она, уже всматриваясь в темные провалы проступающих в золотом блеске глаз.
– Ты опять здесь?! Что тебе надо, смертная? Или тебе было мало раз увидеть меня? – отдалось в голове Жени. Лик, одновременно прекрасный и грозный, алмазной ночью возник перед ней. Мириады звезд лучились, ослепляя.
Но Женя смотрела не отрываясь, будто играла в гляделки с древним божеством.
– Я пришла за тобой.
– Ты? Пришла? За мной? Ничего глупее я не слышала!
– Пусть так. Ты ушла от него?
– От кого?
– Ты же богиня, прекрасно знаешь!
– Может быть, и знаю. Что с того?
– Он тоскует, творит невесть что. Должно быть, хочет привлечь твое внимание.
– Это что же, правда?
– Правдивее быть не может.
– Но как же это его: «Мощь волн и немощь света, ничто не соединит их. Моя Луна лишь отражается в его воде, и ничего более»?
– Луна руководит приливами, – желая хоть что-то ответить более или менее впопад, уверенно и весомо произнесла Женечка.
– Да, это так. – Жене показалось, что Олх улыбнулась. – Хорошо, если он это понял. Но как же я явлюсь ему?
– Возьми меня.
– Ты не боишься?
– Нет. Если бы ты хотела мне зла, ничто бы уже не спасло меня.
– Это правда. Этот твой медальон, – Женя почувствовала, как подарок Брунгильды вдруг запульсировал у нее на груди, – это всего лишь баловство. Но ты права, идем.
– Идем. – И благородная дама Ойген шагнула со стены.
Вот здесь бы летописец растекся соловьем, ибо как иначе рассказать, что одна из придворных дам матушки кесаря, мадам Гизеллы, вдруг сама собой перенеслась во чисто поле и зашагала прямо к великану, недовольно расталкивая осевших на задние лапы хаммари.
– Ты что это удумал?!
Великан поглядел на Ойген внезапно потеплевшим взглядом.
– Как же я долго искал тебя!
Оставим же летописцу его соловьиные трели об ангелах, спасших Форантайн. Они невесть для чего приняли вид драконов и вскоре, явившись, меланхолично истребили топчущуюся под стенами израненную нечисть, а затем, как положено ангелам, умчались в лазурную высь.
Чуть позже, но в тот же день к месту затихавшего сражения прибыл великий казначей, достопочтенный Элигий, с огромным, изукрашенным золотом и каменьями напрестольным крестом, присланным государю его святейшеством в знак признания его христианнейшим кесарем. И, убоявшись этого креста, все твари адской бездны во главе со своим ужасным предводителем развеялись в прах. С казначеем прибыли и свежие парижские вести: по заверению достопочтенного Элигия, кардинал Гвидо оказался скрытым абаром и, не вынеся разоблачения, совершил тягчайший для всякого христианина грех – наложил на себя руки. Нынче его секретарь шлет благословение победителю и заверение его святейшества о скорейшем благополучном завершении канонизации блаженного Дагоберта.
А великан… Конечно же, всякий читающий летописи непременно спросит, куда же подевался великан? Ученый грамотей, изведший уйму перьев и чернил для увековеченья этой истории, стыдливо умалчивает о том. Говорит лишь, что он растаял, будто марево, сведенный на нет небесным очарованием ангела божьего, принявшего образ благородной нурсийской дамы Ойген. Но, впрочем, что же еще он мог сказать?
На деле все было немного по-другому. Женя склонилась над потерявшим сознание Фрейднуром и трясла его за плечо.
– Эй, ты жив?
Тот, наконец, открыл глаза и густо покраснел, осознав, что наг, подобно всеобщему прародителю Адаму.
– Почему я голый?
– Тому были причины, – уклончиво ответила благородная дама Ойген.
Могучий бородач, не вдаваясь в дальнейшие расспросы, прикрылся, как мог, затем огляделся в недоумении и задал сразу два вопроса:
– Где сэр Жант и почему здесь Форантайн?
– Форантайн здесь, потому что всегда тут стоял. А вот сэра Жанта еще нужно отыскать. Так что пойдем…
Никто не видел, откуда взялся на боевой галерее человек в монашеском одеянии. Увлеченные зрелищем небывалой, сокрушительной победы, защитники Форантайна самозабвенно орали, благодаря небеса за содействие и сохраненную жизнь. Если даже кто-то и увидел скромного клирика, наверняка счел его местным капелланом. Или не местным – какая разница в такой-то момент?! Раздавая благословения, монах подошел к командующему, откинул на спину капюшон и, положив руку на плечо Сергея, проговорил:
– Так и быть, в Париж можете не возвращаться. Все на месте? Снимайте обручи связи. Испытание окончено.
На свалке истории чистых рук не сыщешь.
Аббат Жозе Фариа
Публика в зале рукоплескала оперативникам. Те, пытаясь уразуметь, в чем дело, ошалело глядели на собравшихся, пожалуй, с куда большим недоумением, чем совсем недавно на атакующих хаммари.
– А что, собственно говоря, происходит? – Лис оглянулся, посмотрел на лорда Баренса, стоявшего чуть позади. – Где камера перехода? У нас тут прорыв технологий образовался? Вообще, что за цветы и речи?