После хаоса и тягот первых лет новой эры началось время возрождения. Измученная морозами и ураганами, землетрясениями и вулканами земля постепенно оживала и приспосабливалась к новой реальности.
Лето стало короче и прохладнее, чем раньше, но все же его хватало, чтобы животные успевали вывести детенышей, а растения — дать семена. Прежде безжизненные пустыни прорастали травой и кустарником — дожди шли теперь куда чаще.
Перепад между ночной и дневной температурой мог составлять и двадцать, и даже тридцать градусов. Снежные бури зимой, пыльные бури летом стали частью обыденной жизни, они налетали без всякого предупреждения и так же быстро заканчивались.
Лиственные деревья по большей части вымерзли в первую, длившуюся почти год сумеречную зиму, но их семена, перезимовав под снегом, выжили, и теперь под сенью засохших исполинов поднималась зеленая молодая поросль.
Куда реже, чем раньше, звучали теперь голоса певчих птиц, почти не осталось сусликов и луговых собачек, зато чернохвостые олени быстро восстановили свою численность. Необычайно размножились зайцы.
И — змеи. Наступившая пора оказалось для них благодатной. В некоторых районах за пару миль пути можно было заметить десяток, а то и больше крупных гремучек.
Оставшиеся в живых люди ушли из зараженных, заваленных трупами городов. Новые поселения возникали вблизи источников пресной воды, по берегам рек и озер.
Люди выращивали кукурузу и пшеницу, разводили овец и коз и промышляли охотой. Почти не осталось коров, и они очень ценились — молодую телочку меняли на десяток овец, хорошая же дойная корова стоила целое состояние.
Стремительно возрождались забытые ремесла. Этому новому миру были не нужны учителя и музыканты — умение обрабатывать шкуры и молоть муку было куда важнее. Те же немногие умельцы, кто мог поставить печь, починить трактор или сделать для него газогенераторный двигатель, ценились на вес золота.
Люди редко уходили далеко от своих поселков. Идти было некуда, да и опасно — ограбить путников могли и на дороге, и в любом чужом поселении. И хорошо если только ограбить — впрочем, отобрать у человека еду, оружие и одежду почти наверняка значило обречь его на смерть.
Но на фоне этой оседлой жизни, которой жило теперь большинство населения страны, возникла и еще одна категория людей — бродячие торговцы, или, как их называли, маркетиры. Небольшими хорошо вооруженными группами они ходили от поселка к поселку, меняя остатки прежней цивилизации на продукты теперешнего натурального хозяйства. Патроны и ткани, инструменты, одежда и лекарства, даже пластиковые бутылки с завинчивающимися крышками — все это стало теперь ценностью, и жители поселков платили за них мукой и вяленым мясом, сушеными овощами и выделанными шкурами.
Лесли было шестнадцать лет, когда торговцы впервые пришли в Форт-Бенсон. Вышло так, что ей пришлось и одной из первых с ними столкнуться.
Все окружавшие Лесли люди делилось на «военных» и «гражданских». Она не задумывалась, почему так, просто знала, что те, кто живут на самой базе — это военные. Гражданские же жили в поселке у северных ворот базы, в четырех длинных бараках, разгороженных на небольшие комнатки.
Рядом с бараками, ближе к базе, стояли еще два здания — столовая и больница. Вот в этой-то больнице Лесли и дежурила в тот вечер. Точнее — сидела и читала книгу. Из двадцати коек были заняты всего пять, да и те легкими больными; даже старая миссис Кросс, еще утром стонавшая от печеночной колики, сейчас мирно спала.
Вошел часовой, доложил:
— Мисс Брин, у ворот незнакомые люди. Один, похоже, с поврежденной ногой. Говорят, нужен врач. Впустить?
— Да, конечно, — кивнула Лесли.
Правила она знала — сейчас на воротах у незнакомцев заберут все оружие, после чего проводят в больницу; один из часовых подежурит в приемной, пока она осматривает больного.
Незнакомцы появились минут через десять — молодые парни, едва ли намного старше ее самой. Двое поддерживали третьего, который, закинув руки им на плечи, подпрыгивал на одной ноге.
— Проходите, — Лесли открыла дверь в соседнюю комнату, — кладите его на стол.
— Повезло тебе, Пит! — весело сказал парень, шедший справа.
— Это еще почему? — отозвался хромой.
— А ты глянь, какой у нас чудо-доктор! Клянусь, чтобы попасть в руки такой красавицы, мне все кости переломать бы было не жаль, а не только ногу! — бросив на Лесли восхищенный взгляд, улыбнулся парень так заразительно, что она невольно улыбнулась в ответ.
Так она познакомилась с Джерико.
Нога у Пита оказалась не сломана, а только вывихнута. Лесли попросила приятелей подержать его и вправила вывих так ловко, что паренек лишь разок взвизгнул от боли. Наложила гипс, предупредила:
— Теперь ему с этим гипсом три недели лежать придется.
— Две, — отрезал Джерико. Добавил с извиняющейся улыбкой: — Иначе мы домой до холодов не успеем.
В больнице лечили не только жителей поселка, но и всех, кто нуждался в медицинской помощи. Лечили бесплатно, но если родственники и друзья больных хотели, пока те лежат в больнице, пожить в поселке, они должны были все это время трудиться там, где требовались рабочие руки.
Джерико и Смайти — так звали третьего парня — поселились в свободной комнатке в бараке и были включены в бригаду, расчищавшую новое поле. И каждый вечер приходили в больницу, навестить своего приятеля.
Джерико…
Высокий и гибкий, черноволосый и белозубый, с веселыми голубыми глазами и обаятельной улыбкой, он покорил Лесли чуть ли не с первого взгляда.
Спустя годы она могла оценивать себя, шестнадцатилетнюю, с некоторой толикой иронии и понимала, что готова была влюбиться в первого, кто бы взглянул на нее как на женщину. И так уж вышло, что этим первым оказался Джерико. Но тогда, сидя в больнице, она считала минуты до его прихода: вот он уже закончил работать… идет с работы… он уже здесь, в поселке, сейчас умоется, поест и придет!
Он появлялся — и мир словно освещался волшебным светом, и голова кружилась от его улыбки и от его слов: «Здравствуй, красавица!» Они со Смайти ненадолго заходили в палату к Питу, потом Джерико выходил и подсаживался к столу Лесли.
О любви они не говорили — по крайней мере, первое время. Вместо этого Джерико рассказывал ей о своей жизни и о местах, где успел побывать.
Родителей он потерял в первый год после Перемены, но повезло — попал в цыганский табор. Несколько лет кочевал по Мексике с цыганами, потом ушел от них и с тех пор исходил пешком всю Америку, последние годы — уже как вожак группы маркетиров, которую он называл «моя банда».
Он рассказывал Лесли про северные леса, про горы, где сосны цепляются за облака, про покрывающуюся весной тысячами цветов пустыню — и про бескрайнее серебряное небо над головой по ночам.