Я сейчас рядно снесу в хату, — сказал Охнарь, отчего-то стыдясь той радости, которая, видимо, отразилась на его лице, и отводя глаза от одноклассников.
— Скорее только.
В квартиру Ленька сгонял одним духом, но оказалось, что забыл надеть ременный пояс, и побежал обратно. Вернулся, накинув ремень через плечо, застегивая на ходу, но тут же вспомнил, что не запер квартиру.
Наконец все трое пошли по жаркой пыльной улице к школе. Товарищи что-то говорили Охнарю, а он думал: «Вот дядя Костя удивится. Он там гвоздит правление ячейки, чтобы определить в мастерские, а меня могут и обратно принять». Только сейчас он заметил, что Оксана и Холодец — оба с учебниками. Значит, пришли к нему прямо с уроков и еще не обедали.
— И зачем тебе мел понадобилось из шкафа брать? — продолжала Оксана. — Да еще пачкать доску этой заборной карикатурой!
— Вот же вы какие! — в сердцах воскликнул Охнарь. — Не ломал я шкаф, не рисовал. Все не верите?
— Кто же мог это нарисовать? — спросил Холодец.
— Знал бы я кто!
Некоторое время молча шли по дощатому тротуару улицы.
— Странное недоразумение, — протянула Оксана.
И Охнарь окончательно понял, что ни она, ни Кенька Холодец ему все равно не верят. Сам виноват: так себя поставил.
Из-за цветущего каштана и зеленых тополей показалась бурая от времени крыша, длинное здание школы, крыльцо с тонкими железными поручнями, напоминавшими паутину. Двор сверху открывался весь как на ладошке, и были видны красные товарные вагоны, дымящий паровоз-«кукушка» внизу, на запасных путях.
Во дворе только начали собираться ученики второй смены.
Оживление, охватившее Охнаря дома, в саду, прошло, он замкнулся в себе. Через двор шел опустив голову, боясь взглянуть на спортплощадку, где обычно происходила физкультурная зарядка, а на переменках играли в футбол. Хорошо, что здесь была сейчас другая смена, не то, кажется, со стыда бы сгорел.
Вдруг Охнарь словно заледенел, но тут же его бросило в жар: на лавочке под каштаном он увидел Опанаса Бучму. Опанас сидел особенно прямо, чуть отвернув голову с аккуратным пробором, в свежем костюмчике; из кармашка свешивалась томпаковая цепочка часов. Ленька запнулся, быстро глянул на товарищей.
— Чего остановился? — недружелюбно спросила Оксана.
Остро, выжидательно глянул на него и Кенька Холодец.
Охнарь отлично знал, что Бучма давно их увидал. Конечно, он сидел здесь не случайно, — вероятно, это Оксана уговорила его прийти сюда.
Охнарь решительно подошел к Опанасу. Тот сразу поднялся с лавочки — весь собранный, несколько бледный, настороженный. Ленька вдруг страшно растерялся, в горло, казалось, вбили кляп. И тогда Опанас протянул ему свою худую, длинную, но неожиданно крепкую руку.
Охнарь побагровел до слез и неуклюже, стремительно, излишне цепко сжал ладонь Опанаса. В эту минуту он почувствовал такое раскаяние за пощечину Опанасу, таким почувствовал себя хамом, что готов был, кажется, на коленях просить прощения. И в то же время Ленька ощутил радостное умиление от благородства товарища, преданность ему. Обижен, а остался в школе ждать. Почему? Как это понимать. Значит, человек, а вот он, Охнарь, — скотина. О мире не было сказано ни слова, но все четверо понимали, что отношения восстановлены более крепкие, чем были, даже с оттенком дружеской нежности.
Оксана села на лавочку возле книжек Опанаса, перетянутых ремешком.
— Долго мы ходили?
— Совсем нет, — ответил Бучма.
«А ведь Опанас сильный хлопец», — впервые неожиданно для себя подумал Охнарь, до сих пор ощущая его крепкое рукопожатие. Он вспомнил, что на уроках физкультуры все движения Бучмы отличались четкостью, выразительной пластичностью, что дома он ежедневно по утрам вытирается до пояса холодной водой и выжимает гантели, гирю: ими Ленька сам у него упражнялся. «Пожалуй, он мог бы мне крупную сдачу дать. Не медяками, а серебряными целковыми. Почему ж не дал, а лишь стал в боксерскую защиту? Сдержался?»
Некоторое время никто не мог найти темы для разговора.
— Иди, Ленька, до завши, — сказал наконец Кенька.
— Да, да, — подхватила Оксана. — А то ее в районо вызовут или еще куда.
Товарищи проводили Охнаря до канцелярии.
Когда Ленька очутился один перед строгой дубовой дверью, ему показалось, что у него выбили последние подпорки. Переступая порог, он сильно волновался и совершенно не знал, как ему держаться.
— Ко мне? — мельком посмотрев на него, спросила Полницкая. — Сейчас я освобожусь.
Она сидела за большим письменным столом и быстро, убористым почерком заполняла лист бумаги. Кожа на ее переносице была собрана, указательный палец левой руки она иногда рассеянно прикладывала к сжатому рту. В кабинете больше никого не было, только за стеной, в канцелярии, слышались голоса учителей второй смены.
И вдруг Охнарь чужим, хриплым голосом и с большим запозданием ответил:
— Ни фига, обождем. Ноги не отвалятся.
Губы его перекосились-то ли в улыбке, то ли в судороге, он развязно выпятил грудь, стал теребить ременный пояс, надетый через плечо.
— Сейчас, одну минутку, — повторила Полницкая так же рассеянно. Она достала из портфеля какую-то бумажку и еще раз повторила, не отрывая от нее бегающего взгляда. — Одну минутку.
Положила зеленую ручку на массивную подставку чернильницы из уральского камня, подняла голову, отягощенную узлом волос на затылке, с редкими сединками, пристально-спокойно, несколько усталым взглядом посмотрела на ученика.
— Конечно, Осокин, ты знаешь, почему я тебя вызвала? Педсовет поручил мне поговорить с тобой. Надеюсь, отвечать ты будешь чистосердечно?
Охнарь чувствовал, что у него не только пересохли губы и горят уши, а пылает вся голова. Он старательно избегал взгляда заведующей, сильнее затеребил ремень.
— Твое поведение, Осокин, говорит о том, что ты, очевидно, не дорожишь ни школой, ни коллективом, ни ученьем вообще. Нецензурные рисунки, драка, площадная брань в лицо учителю — такое хулиганство переходит всякие границы. Надеюсь, ты сам понимаешь, мы не можем жертвовать из-за одного человека порядком, дисциплиной в целом классе. Притом ты отстаешь по доброй половине предметов и тянешь назад весь свой шестой «А». Педсовет поставил вопрос о твоем исключении. Но прежде я решила поговорить с тобой, выяснить, что привело тебя к такому тяжкому, отвратительному проступку. Речь ведь идет не только о твоем пребывании в школе, я не знаю, как посмотрит на эти безобразия ячейка «Друг детей», захочет ли она держать тебя и дальше. Мне очень понравился твой опекун, но я вынуждена была его огорчить и поставить в известность обо всем происшедшем.
Полницкая сделала паузу, как бы давая возможность Охнарю вступить в разговор, ответить. Он не мог изменить позы, шевельнуть языком. Заведующая несколько подождала. Жесткая складка глубже залегла между ее бровей, голос стал еще суше, строже: