— Это мне? — шепчет он и, не дожидаясь моего ответа, засовывает их в карман своего пиджака.
Я все же киваю, ради красивого жеста.
В углу раздевалки, пока натягиваю свою юбку, Месье раздевается, разговаривая с другим доктором, который только что вошел в дверь. Речь идет об их коллеге, Франсуа Каце: я прекрасно помню, как прыгала на коленях у этого мужчины десять лет назад.
— Похоже, наш Кац успокоился, — потягиваясь, говорит Месье шутливым тоном. Торс у него голый.
Мне нравится цвет сосков на этой широкой груди. От нее исходит ощущение силы, неосознаваемой Месье, и в то же время обманчивой слабости. С гладкой и нежной, как у женщины, кожей он кажется моложе и деликатнее, чем на самом деле, но мне-то уже известно, какое количество яда течет в его жилах.
— Как подумаешь, сколько он орал, когда поменяли график отделений! — продолжает второй врач, мне не знакомый, и Месье сдерживает приступ смеха, распутывая завязки своей голубой шапочки.
Его темные волосы, посеребренные сединой, снова ложатся на шею, и он причесывает их одним движением пальцев. Я стою с почти голой грудью, даже не замечая этого, завороженная одновременно простым и в высшей степени изысканным строением его рук. В его продолговатых изящных мышцах чувствуется животное начало мужчины, живущего в среде, где ему не нужно бороться за власть. И эта сила, которую он хранит в себе, не используя на полную мощь, проявляется только, когда я оказываюсь в его руках. Под его пупком тянется так называемая тещина дорожка, искусно увлекающая за собой взгляд и толкающая воображение к последним оборонительным укреплениям. Как следовать по этой дорожке и не вздрогнуть, увидев, что она исчезает под голубыми брюками? В окружении узких бедер она похожа на «нотабене» [21] , указывающее, что всего в нескольких сантиметрах целомудренные волоски живота, не меняя структуры и цвета, приобретают совсем другое значение.
Я собираюсь с головой погрузиться в мечты, отправной точкой которых служит пока еще чужой пенис Месье, когда меня призывает к порядку мобильный, громко вибрирующий на скамье. Это моя мать. Она кричит. Она хочет знать, где я, что делаю, с кем, когда вернусь.
Первое оправдание, пришедшее мне в голову, явно не лучшее: я играю в покер у Тимоте. Да, в среду, в половине двенадцатого утра. Мать притворяется, что верит, не делая при этом ни малейшего усилия для того, чтобы сыграть комедию достойно. Она не может ни о чем догадываться — слишком далеко пришлось бы искать, какие пути привели Элли в операционную. Я стараюсь отвечать односложно, сухо, чтобы все выглядело правдоподобнее.
— Ты всегда делаешь, что хочешь, — резюмирует она резким тоном, который меня раздражает.
— Мама, но где я, по-твоему, должна быть?
Всего двумя фразами она сумела вывести меня из себя. Поскольку я повысила голос, Месье бросает на меня вопросительный взгляд.
— Не знаю, Элли. Да это и неважно.
(О, этот долгий вздох, означающий: «Моя дочь — полная неудачница!» Иногда мне хочется ее убить. Голыми руками.)
— Надеюсь, у тебя есть ключи, поскольку меня нет дома.
— Почему ты никогда мне не веришь?
— Ты делаешь, что хочешь, — повторяет моя мать. — Развлекайся дальше.
Это выше моих сил. Подобные фразы она вставляет в конце каждого разговора, чтобы усилить напряжение и лишить меня всякой способности получать удовольствие: нечто вроде мультяшного облака, преследующего меня повсюду и выливающего сверху литры ледяной воды.
— Что случилось? — спрашивает Месье, стоящий рядом и застегивающий рубашку.
— Ничего. Мать хотела знать, где я.
— И что ты ей сказала?
В его голосе сквозит беспокойство. Этот короткий звонок матери невольно напомнил мне все наши недавние ссоры, связанные с моим времяпрепровождением с Месье, даже по телефону. В субботу вечером, когда я его еще не видела, он уже поставил меня в неловкое положение. Я как раз только что вернулась с работы и в тот момент, когда вешала пальто в прихожей, зазвонил мой телефон. Без особых объяснений я вернулась на улицу, разговаривая с Месье, который буквально толкал меня на преступление. В течение четверти часа мы обсуждали нижнее белье и вагинальные оргазмы, мой пес плакал под дверью, просясь ко мне, а мать постоянно звала к столу, причем из разных мест нашего дома. Когда я наконец вернулась, она поставила себе целью узнать, с кем я болтала. Поскольку я догадывалась, что она наверняка слышала обрывки разговора, раз уж задала такой вопрос, то решила не слишком завираться.
— С приятелем.
— Ты что, разговариваешь на «вы» с приятелем?
— Да, с Тимоте. Мы обращаемся друг к другу на «вы». (Спасибо, что он существует и действительно любит элегантность местоимения «вы».)
— Почему ты говорила с ним о сексе?
— Ты что, подслушивала? — возмутилась я, испытывая отвращение к тому, что моя мать могла слышать, как я, особо не стесняясь, говорю о преимуществе трусов с разрезом.
— Ты громко говорила, — сказала она в свое оправдание.
— Я говорила в совершенно неслышимом для тебя диапазоне, если бы ты оставалась на кухне, — ответила я.
Она ничего не добавила, но по ее лицу я поняла: мать чувствует приближение неприятностей, причиной которых станет вовсе не Тимоте.
Итак, я постоянно рискую посеять хаос в своей семье, а единственное, о чем беспокоится Месье, — чтобы я его ни во что не впутывала.
— Я сказала ей, что сейчас у подружки.
И поскольку он продолжает смотреть на меня, еще не успокоившись или сомневаясь в моих способностях вводить в заблуждение родителей, я добавляю с уверенностью, которая, похоже, не производит на него впечатления:
— Не волнуйся.
Но он волнуется и даже изрекает такое:
— Все же будь осторожнее.
Я всегда догадывалась, что Месье — эгоист до глубины души: нужно им быть, чтобы так шустро ответить на авансы девушки, когда ты женат и имеешь детей. Нужно им быть, чтобы взять на себя огромный риск привести на свое место работы молодую женщину, семью которой ты знаешь, и все это ради каприза, ради того, чтобы увидеть, как она сходит с ума от восхищения. Только эгоист может поставить на карту всю свою жизнь из-за нескольких часов удовольствия.
Месье способен на беспорядочные необдуманные поступки, иногда даже детские, но в другие моменты тщательно следит за собой, контролирует поцелуи, которые может мне дать, и какой ценой, вплоть до имени, под которым он записан в моем телефоне. Но во всех случаях, всякий раз, когда он подвергает нас опасности, он глубоко уверен: исход будет определен моей осторожностью либо моим легкомыслием. Мне собой-то сложно заниматься, а тут у меня на руках внезапно оказался сорокашестилетний младенец, играющий в страшилки, пугающий и себя, и меня.