В самый разгар моих похотливых мыслей Люси отвечает на телефонный звонок.
— Алиса зовет нас к себе. Она дома.
— Скажи ей, пусть приходит сюда, под грозой так здорово! Отличная смена обстановки.
Но Алиса так яростно протестует на другом конце провода, а гроза настолько мешает беседе, что Люси уныло отключается.
— Она предлагает посмотреть телевизор.
— Но я хотела остаться на улице!
— Мы сядем на террасе.
Люси протягивает мне свою загорелую лапку, в пожатии которой ощущается что-то мужское, возможно, все дело в ее длинных гибких пальцах. И как обычно, я не знаю, как мне относиться к этой ласке, если подобное слово вообще здесь уместно, возможно, я просто придаю слишком много значения обычному рукопожатию. Люси ни разу не предприняла ничего, что сдвинуло бы ситуацию в ту или иную сторону, однако посреди краха запутанной истории с Месье эта неопределенность занимает все мои мысли.
На грязных тропинках, по которым уже барабанит довольно сильный дождь, я прыгаю через лужи. На склоне широкого поворота вспоминаю об одном воскресенье в Нормандии, очень погожем майском дне, когда я пописала возле огромной сосны, истекающей смолой. Некстати позвонившему Месье это очень понравилось, и хотя мне совсем не хотелось думать, как он представляет меня за таким занятием, я несколько раз перечитывала его сообщение.
— Я бы очень хотел быть рядом и смотреть, как ты писаешь. А потом слизать последние золотистые капли с твоей маленькой киски.
— Но это же отвратительно! — написала я в ответ, не совсем убежденная в том, но искренне напуганная. — За такие вещи мы будем жариться в аду. Я, между прочим, была воспитана в христианской семье!
— А я — нет, — ответил нахальный безбожник.
Христианская семья или нет, но с тех пор я принялась мочиться почти везде, как только появлялся благоприятный момент. И всякий раз думала о сообщении Месье. Все время озиралась по сторонам в полной уверенности, что за мной кто-то следит. Каждый раз во всех подробностях представляла себе возможное смущение и возбуждение, не в силах отвести взгляд от струи, берущей начало между моих ног. Я спрашивала себя, как смогу справиться с этой новой его блажью — мочиться у него на глазах. Или мне лучше скрывать подобное, как порок.
Мир вокруг меня состоит из женщин, которые и в мыслях не могут допустить подобной сцены, и мужчин, проявляющих — одному Богу известно почему — неистощимую фантазию, когда я с невинным видом заговариваю на эту тему. Глаза их начинают блестеть, как только они представляют себе женщину, присевшую в поле либо вовсе сидящую на них и изливающую горячую струю (горячую, согласна, но, сколько бы мы ни обсуждали проблему со всех сторон, это остается мочой, — вынуждена я им напомнить).
Мужчин, очевидно, мало тревожит понятие чистого и грязного в их сексуальных фантазиях: главное — вызывает оно возбуждение или нет. А что во всем этом делаю я? Проведя девятнадцать лет в придирчивом анализе прилизанных девчачьих фантазий, я встречаю Месье, и при одном только общении с ним, при одном чтении его сообщений меня начинают одолевать фантазии, которые может вызвать лишь бесстыдная похотливость мужчины.
Мне двадцать лет, на мне легкое платье и босоножки, на светлых волосах лента, подобная нимбу, но за голубыми глазами отныне кипит мужской мозг, ясный и порочный. И я не имею ни малейшего представления, как защититься от образов, которые он навязывает мне в любое время дня и ночи. Я не знаю, как снова стать такой же неискушенной, какой я была раньше, как помешать себе бросать на красивые руки Люси похотливые мужские взгляды, ведь они мне столь же чужды, как эта непрекращающаяся половая охота.
Мои мечты в данный момент больше не наполнены воздушными ощущениями и расплывчатыми образами того, как Месье смотрит на мою киску, когда она еще раскрыта, пока на заднем плане его мокрый член готовится ко второму броску. Я больше не ласкаю себя часами напролет, вспоминая, как тихо входил Месье в наш гостиничный номер, напряженно прислушиваясь к его мягким шагам по ковру, когда каждый звук отдавался стуком в моем сердце: Боже мой, Боже мой.
Не так давно я решила составить горячую десятку своих наиболее часто повторяющихся фантазий: если мой мочевой пузырь отдыхает, я отрываюсь на том воспоминании, когда Месье глубоко вошел в мое горло, чтобы кончить, а я от неожиданности чуть не задохнулась, захлебываясь спермой и слюной. Мысль об этом будоражит меня, или о двух мужчинах, одновременно обладающих мною, независимо от их расположения: эту сцену мое воображение может выдержать всего несколько секунд. Мои ночи наполнены абсолютно непристойными крупными планами, неуловимыми запахами, появившимися неизвестно откуда, мои ночи — это рука Месье на моей шее, вынуждающая меня лежать спокойно. Нормандия — бесконечно тянущиеся часы, сотни часов, проводимых мною в тишине с задумчивым видом, за которым скрываются невероятно извращенные фантазии. Никто даже не догадывается, какие мерзости порой приходят мне в голову.
Сидя на диване, я умираю от скуки. Смотрю, как Алиса и Люси ссорятся из-за компьютера, и умираю от скуки. В такие моменты мне особенно остро не хватает Парижа, еще острее, чем в обычное время. Здесь меня не покидает ощущение абсолютной беспомощности. Чем больше я удаляюсь от Парижа, тем слабее становится моя власть над Месье. На каникулах за городом я чувствую себя как в монастыре: мой затуманенный взгляд теряется за стеклами, и, вероятно, не в силах представить дома на месте деревьев, я создаю в воображении свой расплывчатый Париж. Даже цвета здесь совсем другие, и, хотя присутствует целая гамма зеленого, выходящая за пределы здравого смысла, я тщетно ищу всего три знакомых мне оттенка: цвет электричек, ограды вокруг сквера Бусико и, наконец, серо-зеленый цвет любой уважающей себя парижской статуи. Небо здесь восхитительно голубого цвета, а запах дождя напоминает мне долгие дни, проведенные у бабушки с дедушкой в ту пору, когда Месье еще не заполнял собой все мои мысли.
Гроза чем-то напоминает апокалипсис: теперь градины размером с шар для гольфа лупят по глади пруда, и это в разгар месяца августа, — насколько мне известно, только Нормандия славится таким микроклиматом.
Тоска. В Париже многие из моих мужчин уже вернулись из отпусков или вот-вот вернутся. С Зильберштейном, сама не знаю почему, я в этот момент общаюсь больше всего. Но его друг Октав тоже невольно оживил один из моих дней, как-то раз употребив в своем сообщении слово «клиторчик». До самого вечера я распаляла себя в одиночестве, представляя, как пронзительно звучит это уменьшительно-ласкательное слово в устах мужчины.
Я собиралась предложить девчонкам чем-нибудь заняться, — о чем наверняка пожалела бы уже через пару секунд, — например, поиграть в карты, но вдруг мой мобильный начал вибрировать. Спустя почти две недели с нашего последнего контакта Месье подтверждает получение письма, о котором я успела забыть. В нем рассказывала о своих беседах с Зильберштейном: «Мне очень понравилось твое письмо…»
— Это сообщение от Месье!