Кончита:
Мой бедненький поэт! Ты весь избит!
Вот тут болит?
Федерико:
Болит.
Кончита:
А тут?
Федерико:
Болит.
Кончита:
А здесь?
Федерико:
Святой Господь! Темно в очах!
Ты точно не помощник палача?
Кончита:
Вот так спасай их, пользуй и лечи,
Чтоб угодить за это в палачи!
Давай-ка мы сюда наложим мазь…
Федерико:
Да эта мазь огню геенны в масть!
Кончита:
Не вредничай и подставляй бока!
А это что? Рука?
Федерико:
Нет, не рука.
Кончита:
Дай, я коснусь. Испытываешь боль?
Федерико:
Испытываю, я б сказал, любовь.
А ну, коснись еще… Еще! Еще!
Восторг! Я словно Господом прощен!
Да бейте меня каждый божий день,
Назначьте отбивной среди людей,
Под палки бросьте, врежьте по горбу –
Я буду вслух благодарить судьбу!
Кончита:
За что?
Федерико:
За то…
Кончита:
За что, мой грозный лев?
Федерико:
За то, что главный орган уцелел!
Я сердце раньше главным полагал,
Случалось, оды разуму слагал,
Живот и печень воспевал, шутя…
О, как же ошибался я, дитя!
I
Маэстро пребывал в растерянности.
Мастер-сержант – грубиян, военная косточка, чурбан дубовый – которым Диего защищался от потрясений, как щитом, грозил рассыпаться в прах. Слишком все было просто, обыденно, плотски. Вот, Карни смеется. Шутит. Ждет ответа. Вертится на месте застоявшаяся кобылица. Вертится в седле счастливая девчонка. Взмах руки. Блеск глаз. Вот, убийца спешивается, идет к убитой. Исчез дон Фернан – изящный франт, золоченая сталь. Сгинул Антон Пшедерецкий – чемпион, звезда турниров. Маэстро, как ни старался, не мог понять: кто этот мужчина? Внезапная религиозность брата Карни пугала Диего до икоты. Это он, Диего Пераль, должен взывать к Господу! Это он, сын Луиса Пераля, не стоил вышней милости! Гнусный убийца внаглую украл у маэстро его слова, его место, его роль в безумной сцене. Лишь когда белый грешник, стоявший на коленях в грязи, отвернулся от живого воплощения своего греха и взглянул на Диего, стало ясно, кто это.
Мальчик.
Безрукий мальчик, уверовавший в чудо.
– Я… – начал дон Фернан. – Карни, я не хотел…
Диего слетел с коня раньше, чем сообразил, что делает. Скверный кавалерист, он подвернул ногу – щиколотка откликнулась глухим воплем. Шаг, другой, и вот уже маэстро возвышается над доном Фернаном, готовый заткнуть безмозглому кретину рот, прежде чем тот произнесет: «Я не хотел тебя убивать!»
Маэстро ошибся: затыкать рот следовало другому кретину.
– Ну скажите же ей! – со слезой в голосе возопил живчик-помпилианец. – Скажите ей наконец, что она мертвая!
Два клинка вылетели из ножен. Две стальных молнии сверкнули в воздухе. Два острия замерли, подрагивая, у горла Спурия Децима Пробуса. Еще слово, утверждали клинки. Еще одно слово, и оно станет последним в твоей ничтожной жизни.
– Не надо, – предупредил Гиль Фриш, спокойный, как всегда. – Это лишнее, сеньоры.
Надо, возразили клинки.
– Не надо. Мой коллега – помпилианец.
Ну и что, рассмеялись клинки.
– Помпилианцы плохо реагируют на угрозы.
Диего отступил на шаг. Смешной человечек, похожий на комического слугу из пьес Пераля-старшего, улыбался одними губами. Из глаз Пробуса на маэстро глядела Великая Помпилия – тысячи лет хищной истории. Он сейчас рванет в ущелье, понял Диего. Поднимет коня на дыбы, закрываясь от наших рапир, вонзит шпоры в конские бока и понесется вскачь – только мы его и видели. А следом за вожаком… Маэстро не знал, чем грозит ему бегство колланта. Но вид Пробуса ясно утверждал, что ничего хорошего ждать не следует. Мы пешие, оценил Диего. Мы с доном Фернаном – пешие, Карни останется с нами, тут к гадалке не ходи…
Он убрал рапиру.
– Разумно, – одобрил Пробус. – Я в вас не ошибся, золотце.
Наклонившись к конской шее, помпилианец шутовски потрогал пальцем острие графской шпаги:
– Кусачая штучка! Хотите насадить меня на вертел, душечка?
– Вы при мече, – ответил дон Фернан.
– Полагаете, я стану драться?
– Полагаю, что да.
– С вами?
– К сожалению, нет.
Реакция у Пробуса оказалась не из лучших. Живчик еще только размышлял, какой бы репликой поглубже уязвить собеседника, а маэстро уже перевел взгляд за спину помпилианцу – туда, куда смотрел дон Фернан. Поверхность озера шла мелкими волнами. Часть волн венчали шипастые гребни, ничуть не похожие на бурление пены, и волны эти катились к берегу иначе, чем следовало бы возмущенной воде. Блеснула чешуя: нет, не чешуя – слизь на коже. Мелькнула перепончатая лапа – гнусная пародия на человеческую руку. Когти, отметил маэстро. Откуда у жаб когти?!
На берег выбирались жабы, похожие на людей. Спины уродов прикрывали черепашьи панцири с гребнями посередине. Из лягушачьей морды далеко вперед торчал клюв – тоже скорее черепаший, чем птичий. Согнувшись в три погибели, на суше монстры двигались с проворством рептилий, обученных борьбе на поясах. Диего не знал, откуда явилось удивительное сравнение. Наверное, из больных уголков сознания.
В воздухе повисла вонь тухлой рыбы.
– Фу, какая дрянь! – Карни демонстративно зажала нос. – Сеньоры, уедем отсюда! За мной!
Развернув кобылицу к ущелью, девушка внезапно осадила животное, да так резко, что кобылица присела на задние ноги, запрокинула голову и заржала от возмущения.
– Ой, там тоже!
Из ущелья выходили гиены на задних лапах. Морды у них были человечьими, до омерзения похожими на лица слабоумных женщин с чрезмерно развитыми челюстями. Расщепленный посередине, словно пень под топором дровосека, череп торчал парой корявых «ладошек» – казалось, тварей короновали при рождении. В глазницах, расположенных вертикально, пылал желтый огонь. Лапы от локтя или колена покрывала жесткая чешуя; то, что литератор с воображением рискнул бы назвать ногами, заканчивалось подобием ослиных копыт. Пятнистая шкура чудовищ в паху и на груди была покрыта плесенью – волокнистой, белесой, с ядовито-зелеными прожилками.