Первый раунд остался за ней, и она это знала.
– Разумеется, не забыл, – холодно бросил Монк через плечо и засунул руки в карманы. – Я препоручил сержанту Ивэну текущее расследование и пришел сюда раньше на тот случай, если мистер Рэтбоун пожелает меня видеть. Но, естественно, пока он лично не изъявит такое желание, я не стану его беспокоить.
– Он может и не знать, что вы здесь, – заметила Эстер.
Монк повернулся к ней лицом.
– Мисс Лэттерли, отчего бы вам не попробовать хотя бы на секунду перестать вмешиваться в чужие дела? Почему вы считаете, что без ваших указаний никто прожить не может? Как только я вошел в здание суда, то первым делом сообщил о своем прибытии его клерку.
– Будь вы чуточку повежливее, мистер Монк, вы без труда объяснили бы мне это с самого начала, – ответила Эстер, уязвленная совершенно несправедливым (по крайней мере, не вполне справедливым) упреком. – Но вам, по-моему, чужда обыкновенная вежливость.
– Зато вы необыкновенная особа, мисс Лэттерли. – Его лицо напряглось. – Вы невыносимы, у вас замашки диктатора, и вы почему-то уверены, что всем необходимо ваше руководство. Вы удивительным образом сочетаете в себе черты гувернантки и надзирательницы работного дома. Вам не следовало покидать армию – там вы чувствовали бы себя как рыба в воде!
Удар был блестящий; Монк знал, до какой степени Эстер ненавидит армейское начальство – за чудовищную бездарность, из-за которой в последнюю войну столько людей приняли бессмысленную и страшную смерть. В приступе бешенства Эстер чуть не захлебнулась собственной тирадой.
– Ошибаетесь, – выдохнула она. – В армии служат мужчины, а те, что командуют, как правило, тупы и заносчивы – вроде вас. Они сами не понимают, что делают, – просто идут напролом, ни о чем не заботясь и не останавливаясь ни перед какими потерями, и им не дано осознать свою бездарность и усвоить дельный совет. – Она перевела дыхание и продолжила: – Да они скорее умерли бы, чем приняли помощь от женщины. Впрочем, их смерть меня бы не покоробила! Непростительно то, что они с легкостью посылают на смерть других людей!
Монк даже не успел обдумать ответ. Дверь открылась, и пристав пригласил Эстер проследовать в судебный зал. Она поднялась с величайшим достоинством; пройдя мимо Монка, задержалась на пороге, чтобы одернуть платье – процедура, которая всегда ее безумно раздражала, – послала Калландре улыбку через плечо и, чувствуя, как сжимается желудок, проследовала за приставом по коридору.
В огромном помещении с высоким потолком и забранными в деревянные панели стенами было столько народу, что людские массы, казалось, напирают на Эстер сразу со всех сторон. Повсюду – любопытные лица. Эстер чувствовала тепло, исходящее от собравшихся тел, слышала, как они ерзают и тянут шеи, чтобы рассмотреть ее получше, как они дышат, перешептываются и шаркают ногами, стараясь удержать равновесие. В ложе для прессы порхали карандаши, царапая на бумаге предварительные заметки и набрасывая контуры лиц и шляпок.
Глядя прямо перед собой, Эстер прошла к возвышению для свидетелей, ненавидя себя за легкую дрожь в коленках. На ступеньках она споткнулась и была вынуждена опереться на руку пристава. Поискала глазами Оливера Рэтбоуна и сразу же увидела его, хотя в белом адвокатском парике он был плохо узнаваем. Рэтбоун улыбнулся ей с отстраненной вежливостью незнакомца, чтобы не сказать – холодно.
Эстер почувствовала себя совсем скверно. Пришлось взять себя в руки и вспомнить, зачем она пришла в этот зал. Женщина скосила глаза в сторону сидящего на скамье подсудимых Менарда Грея. Он был бледен; румянец, казалось, навсегда исчез с его лица. Выглядел он утомленным и очень испуганным. Этого было достаточно – храбрость, в которой так нуждалась Эстер, вернулась к ней немедленно. Что значили ее глупые детские страхи по сравнению с судьбой Менарда?
Положив руку на Библию, она назвала свое имя и поклялась говорить только правду. Голос ее был тверд и звучал ровно.
Рэтбоун приблизился к ней на два шага и негромко начал:
– Мисс Лэттерли, насколько я знаю, вы – одна из тех молодых женщин благородного происхождения, что откликнулись на призыв мисс Найтингейл, покинули отчий дом и отправились морем в Крым сестрами милосердия, дабы ухаживать за нашими ранеными солдатами.
Судья, пожилой человек с широким суровым лицом, чуть наклонился вперед.
– Я не сомневаюсь, что поступок мисс Лэттерли заслуживает восхищения, но какое отношение имеет ее опыт сестры милосердия к рассматриваемому делу? Обвиняемый не служил в Крыму, да и преступление было совершено на английской земле.
– Мисс Лэттерли познакомилась с жертвами этого преступления в крымском госпитале, милорд. Именно там следует искать корни данного преступления – там, и на полях сражений под Балаклавой и Севастополем.
– Вот как? Я, признаться, понял из представленных обвинителем сведений, что корни следует искать в Шелбурн-холле. Продолжайте, пожалуйста. – Судья снова откинулся на спинку судейского кресла и мрачно воззрился на Рэтбоуна.
– Мисс Лэттерли! – Адвокат повернулся к Эстер, готовясь выслушать ее со всем вниманием.
Осторожно, взвешивая каждое слово, она начала свой ответ, но затем живые воспоминания тех лет встали перед ее глазами. Эстер поведала суду о госпитале и о раненых, за которыми она ухаживала. Пока она говорила, в зале установилась полная тишина, люди затаили дыхание, никто не шевелился. На лицах был написан интерес, даже Менард Грей на скамье подсудимых приподнял голову и смотрел на Эстер.
Рэтбоун вышел из-за своего стола и в задумчивости расхаживал взад-вперед, стараясь, впрочем, не отвлекать внимания зала от свидетельницы. Однако всем своим видом он как бы напоминал присяжным, что, увлекшись военными воспоминаниями Эстер, им все же не стоит забывать о том, что преступление совершено в Лондоне, а на скамье подсудимых сидит обвиняемый, ожидающий своей участи.
Адвокат успел досконально изучить рассказ Эстер: о том, как она получила от брата душераздирающее письмо о смерти обоих родителей, как вернулась в родной дом, в котором царили стыд и отчаяние, о почти полном разорении семьи. Теперь он изредка задавал наводящие вопросы, ни разу не позволив ей повториться или обронить слишком эмоциональную реплику. Следуя наставлениям Рэтбоуна, Эстер с предельной ясностью и убедительностью обрисовала трагедию, постигшую ее близких. Обращенные к ней лица присяжных были исполнены сострадания, и Эстер уже предвидела, какой гнев отразится на них, когда последний кусочек правды станет на место и картина явится перед ними полностью.
Она старалась не глядеть ни на леди Фабию Грей, сидящую в первом ряду в траурном платье, ни на ее сына Лоуэла, ни на его жену Розамонд. Каждый раз, когда глаза ее уже готовы были обратиться к этим троим, Эстер переводила взгляд либо на Рэтбоуна, либо на какое-нибудь лицо из толпы.
Ведомая тактичными вопросами Рэтбоуна, она рассказала о своем визите к Калландре в усадьбу Шелбурн-холл, о первой встрече с Монком и обо всем, что за этим последовало. Несколько раз Эстер оговаривалась и была вынуждена исправляться, но ни разу не вышла за рамки простых и внятных ответов.