Нет – из-за давней вражды с Ранкорном, из-за многолетнего соперничества, страхов, непонимания…
Или, может быть, из-за правых и виноватых?
Монк спал плохо и поднялся поздно, с тяжелой головой. Лишь наполовину одевшись, он вспомнил, что идти ему некуда. Его не просто отстранили от дела об убийстве на Куин-Энн-стрит, он вообще больше не полицейский. В сущности, он теперь никто. Профессия определяла всю его жизнь, благодаря ей Монк добился определенного положения в обществе, знал, чем занять время, и, что особенно важно, эта профессия приносила ему доход. Теперь же в его распоряжении было несколько недель, в течение которых он еще сможет платить за квартиру и пропитание. При этом никаких лишних трат, никаких новых костюмов, завтраков в трактире, никаких новых книг и уж тем более походов в театр, где, сидя на галерке, он чувствовал себя без пяти минут джентльменом.
Но все это было в достаточной степени тривиально. Главное же состояло в том, что жизнь Монка теперь утратила смысл. Честолюбивые помыслы, которые он лелеял и ради которых жертвовал столь многим, если судить по его собственным записям и свидетельствам знакомых, – все пошло прахом. У него не было связей, он не умел ничего иного и никому не был нужен. Многие уважали его и побаивались, но никто не любил. Уильям вспомнил полицейских, с которыми столкнулся на лестнице, выходя вчера от Ранкорна. Они были смущены, растеряны, встревожены, но сочувствия в их глазах Монк не увидел.
Его одиночество и отчаяние были куда сильнее, чем в тот день, когда он вплотную подошел к разгадке дела об убийстве Грея. Без аппетита Уильям съел принесенный миссис Уорли завтрак – точнее, ограничился лишь двумя тостами и кусочком бекона. Он еще сидел, бессмысленно уставясь в тарелку, когда раздался энергичный стук в дверь и в комнату, не дожидаясь разрешения, вошел Ивэн. Он посмотрел на Монка и сел напротив на второй стул с жесткой спинкой. Лицо его было исполнено тревоги и сочувствия, но сержант не произнес ни слова.
– Ну, хватит пялиться! – резко сказал Монк. – Я пока еще жив. На свете есть много других занятий, кроме полицейской службы, даже для меня.
Джон ничего не ответил.
– Вы арестовали Персиваля? – спросил Монк.
– Нет. Он послал Тарранта.
Монк кисло улыбнулся.
– Наверное, боялся, что вы тоже откажетесь. Дурак!
Ивэн поморщился.
– Извините, – торопливо добавил Уильям. – Но ваша отставка никому бы не помогла: ни Персивалю, ни мне.
– Да, наверное, – грустно согласился Ивэн, но глаза у него по-прежнему были виноватые. Монк часто забывал, насколько молод его помощник. Сын сельского священника, Ивэн одевался строго и со вкусом, а за его безупречной вежливостью скрывалась внутренняя уверенность, которой сам Уильям никогда в себе не ощущал. Джон был более чувствителен и менее резок в суждениях, но в поведении его всегда присутствовала некая изящная легкость; он ведь, как-никак, происходил из мелкого дворянства, о чем всегда помнил в глубине души. – Что вы теперь собираетесь делать? Знаете, что пишут в утренних газетах?
– Представляю, – сказал Монк. – Всеобщее ликование, надо полагать. Министерство поздравляет полицию, аристократы радуются, что единственная их вина – приняли на службу плохого лакея, ну да с кем не бывает! – Бывший инспектор слышал, что голос его исполнен горечи, и ненавидел себя за то, что не может справиться с собственными эмоциями. – Подозрение с семейства Мюидоров снято. Публика снова может спать спокойно.
– Почти угадали, – с легкой гримаской согласился Ивэн. – В «Таймс» длинная передовица об эффективности новой полиции, сумевшей распутать сложнейшее дело и раскрыть преступление, совершенное в доме одного из самых выдающихся людей Лондона. Имя Ранкорна поминается несколько раз, словно это он вел расследование, а про вас – ни слова. – Он пожал плечами. – Обо мне – тем более.
Впервые за сегодняшнее утро Монк улыбнулся. Наивность Ивэна его умиляла.
– Еще газеты выражают сожаление относительно растущей распущенности рабочего класса, – продолжал сержант. – Предсказывают потрясение устоев общества и забвение христианской морали.
– Естественно, – едко заметил Монк. – Обычное дело. Я подозреваю, что кто-то пишет такие статьи впрок целыми пачками и отдает в печать, как только подвернется подходящий случай. Что еще? Хоть одна газета задается вопросом, действительно ли виновен Персиваль?
– Я не видел ничего похожего. Все требуют, чтобы его повесили, – с несчастным видом сообщил Ивэн. – Кажется, все вокруг испытывают огромное облегчение, все счастливы, что дело наконец распутано и закрыто. Уличные краснобаи уже распевают баллады на эту тему. Я послушал одного на Тоттенхэм-Корт-роуд. – Речь Ивэна оставалась гладкой, но интонации все равно выдавали его волнение. – Довольно мрачная песнь, вдобавок не имеющая ничего общего с действительным положением дел. Всего за два пенни: соблазнитель в ливрее и невинная вдова, захватившая в спальню кухонный нож, с тем чтобы защитить свою честь. Злобный лакей, распаленный страстью, крадущийся вверх по лестнице среди ночи… – Ивэн взглянул на Монка. – Все жаждут вернуться к пыткам и четвертованию. Кровожадные свиньи!
– Они просто испугались, – устало сказал Уильям. – Скверная это штука – страх.
Джон нахмурился.
– Вы думаете, страх – причина всему, что произошло на Куин-Энн-стрит? Каждый боится за себя и стремится навлечь подозрение на другого, лишь бы побыстрее выставить из дома полицию и выбросить неприятные мысли из головы?
Монк отодвинул тарелку и с утомленным видом поставил локти на стол.
– Возможно. – Он вздохнул. – Боже, ну и кашу мы заварили! Самое печальное то, что Персиваля могут повесить. Он, конечно, дерзкая и самовлюбленная скотина, но такого он, право, не заслужил. А еще печально то, что убийца так и будет припеваючи жить в доме. И как бы остальные ни старались забыть об этой истории, по крайней мере один из них наверняка догадывается, кто убил Октавию. – Монк вскинул глаза. – Вы можете себе это представить, Ивэн? Провести остаток жизни бок о бок с убийцей, из-за которого вздернули невинного человека! Встречаться с ним на лестнице, сидеть рядом за обеденным столом, улыбаться в ответ на его шутки…
– Что вы собираетесь предпринять? – Джон устремил на него тревожный внимательный взгляд.
– А что, черт возьми, я могу теперь предпринять? – взорвался Уильям. – Персиваль арестован и будет предан суду. У меня нет ни одного свидетельства в его пользу, которое я еще не предъявил бы Ранкорну. В итоге я отстранен от дела и уволен из полиции. Я даже не знаю, на что мне теперь жить. Проклятье! Как я могу помочь Персивалю, если и себе-то помочь не в состоянии?
– Только вы один и сумеете помочь, – тихо молвил Ивэн. Лицо его было исполнено понимания, дружелюбия, но уверенности в нем Монк не увидел. – Да еще, пожалуй, мисс Лэттерли, – добавил сержант. – В любом случае, кроме нас троих, никто даже и не попытается этого сделать. – Он встал со стула. – Я пойду и расскажу ей, что случилось. Она, конечно, уже знает, что Персиваля арестовали, причем не вы, а Таррант, но мисс Лэттерли может решить, что вы просто заболели или вели в это время другое расследование. – Ивэн криво усмехнулся. – Впрочем, хорошо вас зная, она вполне способна предположить, что вы вышли из себя, общаясь с Ранкорном.