Странно знакомое неприятное чувство овладело Монком, когда он переступил порог Ньюгейтской тюрьмы и двери захлопнулись за его спиной. Пахло сыростью, плесенью, отходами, и воздух, казалось, был пропитан отчаянием и безнадежностью. Слишком многих приводили сюда только для того, чтобы вывести через некоторое время на тюремный двор и предать в руки палача. Стены словно впитали в себя весь этот ужас, и по спине Монка не раз пробегал холодок, пока он шел каменными коридорами туда, где должен был в последний раз увидеться с Персивалем.
Наверняка Уильям не раз бывал здесь раньше. При виде его тюремщик почтительно вытянулся. Он явно еще не знал, что инспектор уволен из полиции, и тот не стал ничего ему объяснять.
Персиваль стоял в тесной камере с единственным высоко расположенным оконцем, в котором виднелось ненастное небо. Он оглянулся на лязг засова и увидел Монка, за плечом которого маячил тюремщик с ключами.
Удивление на лице Персиваля сменилось горечью.
– Пришли полюбоваться? – спросил он.
– Любоваться тут нечем, – сдержанно ответил Уильям. – Мне эта история стоила карьеры, вам – жизни. Так что трудно сказать, кто тут оказался победителем.
– Стоила карьеры? – На секунду в глазах Персиваля возникло замешательство, но затем он взглянул на Монка с подозрением. – Бросьте! Расскажите это кому-нибудь другому! Вы же так повернули дело, что все теперь довольны – кроме меня. Никаких скелетов в шкафу, ни намека о том, что Майлз Келлард изнасиловал Марту, ни слова об этой старой шлюхе тетушке Фенелле! Конечно, во всем виноват зазнавшийся лакей, воспылавший страстью к пьяной вдове! Повесим его и будем спокойно жить дальше. В чем вообще можно упрекнуть такого исполнительного полицейского?
Монк не винил Персиваля за гнев и ненависть. Его можно было понять. Хотя от лакея скорее следовало ожидать упреков в бездарности, чем в угодливости.
– У меня имелись улики, – медленно проговорил Уильям. – Но я не арестовал вас. Я отказался это сделать и был уволен из полиции.
– Что? – Персиваль смутился. Он не верил своим ушам.
Монк повторил.
– Да за каким чертом?
Сочувствия в голосе Персиваля не было, но Уильям опять-таки не мог винить его за это. Человек утратил надежду, в душе его не осталось места для жалости к кому-то, кроме себя. Ярость была единственным чувством, мешавшим ужасу полностью овладеть лакеем. Не будь ее, бессонные ночи в камере стали бы совсем невыносимы.
– Я не верю, что вы убили ее, – ответил Монк.
Персиваль резко рассмеялся, но взгляд его стал еще мрачнее. Он не проронил ни слова и молча глядел на бывшего полицейского.
– Но даже если бы я продолжал вести следствие, – очень тихо произнес тот, – не уверен, что смог бы что-то сделать. Я до сих пор не знаю, кто настоящий убийца. – Признаваться в собственном поражении – даже перед лакеем – было невыносимо больно. Однако Монк понимал, что именно сейчас должен быть честен до конца.
– Очень трогательно! – язвительно сказал Персиваль, и все же на секунду глаза его вспыхнули. – Но раз вы уже не ведете следствие по этому делу, стало быть, так ничего никогда и не узнаете, верно? А все остальные либо хотят угодить сэру Бэзилу, либо прикрыть свои собственные грешки.
– Все, но не Эстер Лэттерли, – сказал Монк и тут же пожалел об этом. Внушить сейчас Персивалю несбыточную надежду было бы жестоко.
– Эстер Лэттерли? – На миг Персиваль растерялся, потом наконец вспомнил, о ком речь. – А, это та дрессированная сиделка? Жуткая зануда. Но, наверное, вы правы: она до ужаса добродетельна. Я даже сомневаюсь, умеет ли она вообще улыбаться. О том, чтобы засмеяться, уже и речи не идет. Не думаю, чтобы на нее хоть разок взглянул какой-нибудь мужчина, – злобно добавил Персиваль. – Такие вот и мстят за свое убожество, донимая нас своей заботой, когда мы более всего уязвимы… и нелепы.
Монк пришел в бешенство, услышав столь отвратительное и несправедливое суждение, но взглянул на изможденное лицо Персиваля, и гнев его угас, как костер на бескрайней льдине. Он ненавидел сейчас всех, невольно пытаясь таким образом приглушить свою собственную боль.
– Мисс Лэттерли нанялась сиделкой по моей просьбе, – продолжил Монк. – Она мой друг. Я надеялся, что, находясь в доме, ей удастся узнать много больше, чем мне.
Изумление Персиваля было столь велико, что он забыл на миг и про убывающее день за днем отпущенное ему время, и про то, что вскоре ему суждено пройти последний раз по тюремному двору, почувствовать веревку на шее – и провалиться в небытие, навсегда.
– Но ей ведь ничего не удалось разузнать, так ведь? – Впервые голос его дрогнул.
Монк уже ненавидел себя за то, что все-таки посеял эту слабую и эфемерную надежду в душе несчастного.
– Увы, – быстро сказал он. – Ничего такого, что могло бы помочь. Большей частью мелкие слабости и грешки домочадцев, да еще, пожалуй, то, что леди Мюидор до сих пор полагает, будто убийца находится в доме. Правда, кто это, она не знает.
Персиваль отвернулся, пряча от Монка лицо.
– Зачем вы пришли?
– Не знаю. Может быть, чтобы не оставлять вас одного. Чтобы вы знали, что есть люди, не верящие в вашу вину. Не уверен, поможет ли вам это, но мне кажется, вы имеете право все знать.
В ответ Персиваль разразился проклятиями и ругался, пока не обессилел и не понял, что это бессмысленно. Монк вышел и закрыл за собой лязгнувшую дверь. И все-таки он почувствовал, что Персиваль пусть на секунду, но был ему благодарен за их последнюю встречу.
В то утро, когда Персиваля должны были повесить, Монк занимался розыском украденной картины, скорее всего проданной одним из членов семьи, чтобы расплатиться с карточным долгом. Но ровно в восемь Уильям остановился посреди мостовой Чипсайда. Он стоял на холодном ветру, а вокруг шумела толпа: уличные торговцы, продавцы спичек, шнурков и прочей мелочи, спешащие по делам клерки, чернолицый трубочист с лестницей, две женщины, обсуждающие длину юбок. Гомон и грохот колес катился по улице, а Монк стоял и думал о том, что происходит сейчас во дворе Ньюгейтской тюрьмы. Чувство поражения и потери душило его, и дело тут было не только в Персивале, но и в попранном правосудии. Вот сейчас открылся люк, веревка туго натянулась – и совершилось еще одно преступление. Монк был бессилен предотвратить его, хотя и сделал для этого все возможное. В Лондоне и во всей Англии стало на одного человека меньше, потому что закон, призванный защищать невинных, сам стал орудием убийства.
С подносом в руках Эстер стояла в столовой. Она нарочно медлила и дожидалась этого времени, чтобы взять со стола немного абрикосового джема, за которым ее послала леди Беатрис. Эстер готова была на все, даже рисковала со скандалом потерять место, лишь бы увидеть лица домочадцев в момент казни Персиваля. Этот миг мог открыть ей многое.
Извинившись перед Фенеллой, которая на этот раз встала непривычно рано и явно собиралась сразу после завтрака выехать верхом на прогулку в парк, Эстер положила на маленькое блюдо первую ложку джема.